Невесомость Таня восприняла легко.
Ни расстройств пищеварения, ни пульсирующей головной боли, ни кисленькой тошноты. Она бодро плавала по планетолету — от пилотского отсека до лаборатории и обратно, — сочувствуя вялым, мятым товарищам с чугунными взглядами. Особенно тяжелыми выдались первые пять дней.
Когда эйфория, связанная со спасением, прошла, господа ученые заметно приуныли.
Нетренированные организмы тружеников ментальной нивы болезненно переносили длительное изменение гравитационного климата. Единственное, на что оказались способны Танины спутники после инвентаризации Коллекции, так это на словесные описания того, как всем хреново.
— Уважаемые господа, может ли мне кто-нибудь внятно пояснить, что происходит в организме, когда наступает невесомость? — вопрошал Башкирцев, выписывая очками в черепаховой оправе, зажатыми между большим и указательным пальцами, знак бесконечности.
— Сокращается число эритроцитов, — отвечал Никита. Глазами загипнотизированного кролика он следил за движениями очков.
— Эритроцитов? — переспрашивал Башкирцев.
— Ага. И еще — из костей выводится кальций. Это нам в школе говорили, — добавлял Никита. — Если бы я мог тогда представить, что в эту самую невесомость когда-нибудь попаду больше чем на полдня, слушал бы внимательнее…
— И что?
— Ну что… Кости становятся хрупкими, ломкими. Как у стариков, — вслух рассуждал Штейнгольц. — Вскоре начинаются сбои в работе вестибулярной системы, как у беременных…
— Это верно! У меня не прекращается головокружение! И тошнота! — подтверждал Башкирцев.
— Также нарушается работа сердечно-сосудистой системы… — загробным голосом продолжал Никита. — Я уже не говорю про синяки…
Штейнгольц и Башкирцев отвечали Никите согласным мычанием. Таня угрюмо потирала бедро.
Синяков на «Счастливом» она набила больше, чем за все детство и отрочество вместе взятые. Правильно дозировать мышечные усилия оказалось нелегко, особенно — поначалу. Вот и выходило, что, экспрессивно отстегивая фиксирующие ремни своего кресла-кровати, ты подлетал к самому потолку и бился в него головой.
Но настоящий кошмар начинался на кухне и в туалете, где приходилось совершать множество движений в весьма ограниченном пространстве. Не раз и не два Таня пожалела, что не взяла с собой наколенников и налокотников, в которых обычно каталась на роликовых коньках.
Одно утешало: мышцы в условиях невесомости должны-были захиреть, значит, и мышечные усилия обещали становиться все более скромными, а синяки — все менее внушительными…
Кстати, о мышцах. Если Штейнгольца, Башкирцева и Никиту тема атрофии мышечной ткани в условиях невесомости оставляла равнодушными, то для Нарзоева эта проблема оказалась «Геморроем Номер Один» (выражение самого Нарзоева).
Не тратя времени на охи и ахи, Нарзоев сразу же принялся мастерить себе тренажер. Не один час он провел в транспортном и технических отсеках, соображая, какие узлы и детали можно безболезненно изъять из тела «Счастливого» на благо физкультуры и спорта.
После ряда экспериментов он остановился на фрагментах привода грузового лацпорта («Слона же мы не будем на борт принимать, правильно?»). В самом деле, самые тяжелые железки ничего не весили, но ничто не мешало использовать в качестве объекта приложения мышечных усилий гидромагнитные поршни, снабдив их соответствующими дополнительными приспособлениями.
Нарзоев расчистил себе место в правом переднем углу пассажирского салона, отвинтив от пола и старательно принайтовав к паре других четыре пассажирских кресла. На образовавшемся пространстве решено было разместить спортплощадку.
Таким образом, пока Штейнгольц, Башкирцев и Никита предавались научным спорам, Нарзоев пыхтел и сопел, сгибался и разгибался, сжимая в сильных руках стальные рычаги своего самопального тренажера, обмотанные серой изолентой.
Таня понимала рвение Нарзоева. В отличие от господ-археологов ему — в плане телесном было что терять. Сложен Нарзоев был и впрямь неплохо, а его развитые мышцы недвусмысленно свидетельствовали о том, что и при нормальной гравитации свободное время Алекс проводил отнюдь не в библиотеке…
Поразмыслив, Таня последовала примеру Нарзоева и принялась упражняться. Не столько потому, что боялась потерять бицепсы и трицепсы (которых у нее не было), сколько от скуки.
А вот остальные к детищу Нарзоева оказались равнодушны. До полной враждебности.
— Нашли время качаться. Можно сказать, перед лицом смерти! — презрительно цедил Никита.
— Да уйметесь вы, интересно, когда-нибудь со своими железяками? — вполголоса ворчал Штейнгольц. — Лучше бы поесть приготовили.
— Полностью согласен с предыдущими ораторами, — подытоживал Башкирцев, протирая очки в черепаховой оправе краем красно-бело-синей футболки с университетским гербом (девиз на гербе гласил: «Сила тока — в амперах. Сила знания — в россах!»). — Есть хочется!
Кстати, о еде.
Первые три дня на борту «Счастливого» питались исключительно бутербродами с сыром и ветчиной. Аппетита почти не было, поэтому коробку, которой в нормальных условиях четырем физически здоровым мужчинам и женщине хватило бы разве что на хороший ужин, удалось растянуть на шесть трапез. Но бутерброды вскоре закончились.
Нет, съестных припасов на борту «Счастливого» оставалось еще достаточно. Но! Эти припасы нуждались в приготовлении.
Или, как выразился Башкирцев, «в дополнительной механической и термической обработке».
Дело в том, что японский повар Тодо Аои, память которого, в числе прочих членов экспедиции, уцелевшие почтили минутой молчания, набил закрома «Счастливого» вовсе не полуфабрикатами. И даже не саморазогреваюшимися консервами — как сделала бы Таня. А высококачественным сырьем для своих кулинарных изысков — сырыми овощами, фруктами, цельными крупами, мороженым мясом и рыбой…
Все это, по мысли Тодо, предстояло варить, жарить, тушить.
Но Тодо погиб. А продукты остались.
— Ну что, Танюха, покажешь класс? — спросил Нарзоев, когда стало ясно: кому-то придется встать к плите.
— Я? — испугалась Таня.
— Ты. А кто — я, что ли? — хохотнул Нарзоев.
— Но почему я?
— А кто еще? Не эти же? — Нарзоев кивком головы указал в сторону Башкирцева, Никиты и Штейнгольца, с увлечением обсуждавших актуальный ксеноархеологический вопрос: отчего «черепков» в Коллекции всего двенадцать, а не, скажем, четырнадцать. По тону Нарзоева чувствовалось, что он ни на секунду не верит в способность указанного научного коллектива очистить от кожуры картофелину…
— Но я… Понимаете, Алекс… Я не умею! — призналась Таня.
И впрямь, так причудливо сложилась ее жизнь, что научиться готовить ей не случилось. Когда Таня была школьницей, на кухне орудовал отец, который допустил к плите посторонних лишь однажды — в день, когда сломал шейку бедра. Потом, в общежитии, обедами и ужинами занималась домовитая Люба. В те разы, когда Таня оказывалась в гостях у оголодавшего Воздвиженского, она ограничивалась разогревом полуфабрикатов, компенсируя избыточное рвение в использовании соли тщательной сервировкой стола — цветочками и салфеточками.
