— Грязной посуды всегда много. Мыть не перемыть, мать ее перемать. Пока осмотришься, приглядишься, а там, может, и найдешь дело поприбыльней, ара.
Эдик подумал-подумал, потом засунул свою нефтяную гордость подальше и с прилежанием взялся за посуду в «Лейке». Устраиваться в другой бар империи Хуареса, подальше от Периметра, для него не имело смысла. Только у самых границ Зоны можно сорвать хороший куш, заработать шальные деньги и свалить с ними на Большую Землю.
В итоге проработал он три месяца, перемыл гору посуды высотой с Эльбрус, но оказия так и не свалилась на его кудрявую черноволосую голову. После своей первой и последней ходки за Периметр с Фаридом Эдик боялся Зоны как огня. Он окончательно уверился, что сталкером ему не быть, и обратился к единственному занятию, которое еще могло в принципе принести ему хорошие деньги.
Подобно мне он взял в руки карточную колоду.
Его теперь все чаще видели в «Лейке» по вечерам возле суконного стола, задолго до ночной рабочей смены. Он играл рисково, иногда выигрывал, но чаще не везло. Спустив весь вчерашний заработок, он понурой походкой отправлялся в посудомойку, где яростно драил сковороды, кастрюли и тарелки, глотая невыплаканные слезы и мечтая о завтрашнем Большом Банке.
Кончилось все, как и у меня. Эдик проигрался в пух и прах, залез в долг, опять проиграл и дальше уже покатился вниз, ничего не видя перед собой, кроме замасленных королей, червей и валетов.
Утром выяснилось, что он проиграл большие деньги.
Очень большие по меркам маленького полунищего азербайджанца, который до этого откладывал каждый доллар на операцию брату.
Я лично верю, что с братом так оно и было — у азербайджанцев очень крепки родственные узы. Круче их в этом отношении только китайцы, но тем не привыкать из века в век кормить свою менее удачливую родню. У них, говорят, даже государственных пенсий как таковых нет. Рис — пожалуйста, сам расти его в ближайшем канале и ешь, а пенсию — выкуси!
Вечером Эдик не вышел на работу в посудомойку. Любомир — в сущности, неплохой мужик — закрыл на его прогул глаза: один раз. как говорится, не… этот… Ну, вы поняли.
Потом, когда он не вышел из своей каморки на второй и третий день, девочки-официантки пошли его проведать. Мало ли что с человеком может случиться, вдруг валяется за дверью, и некому стакан воды поднести.
Ну они ему и предложили стакан. Перцовки. По славянской простоте душевной.
Он им ответил из-за двери такими словами, что девочки в ужасе побежали обратно в «Лейку». Десятка они, конечно, не робкого, официантки из нашей «Лейки», и в ответ могут так послать матом, что сразу вознесешься на третий этаж недостроенного дома. Но слова, сказанные Эдиком из-под двери, показались им самым что ни на есть ужасным азербайджанским проклятием. А кому же охота быть проклятым, да еще в рабочее время?
Лично я думаю и даже догадываюсь, что именно сказал им измученный до смерти угрызениями совести и беспросветом жизни Эдик Гасанов. Ну, конечно же, это:
— Бафли саталлар тигында! Да канца, пилят!
Что еще может сказать восточный человек блудницам, когда он пребывает в состоянии, близком к моральной клинической смерти?
Если и не дословно, то, думаю, очень близко по содержанию.
А на четвертый день Эдик Гасанов покинул свою каморку еще до рассвета, помолился на восток и ушел в Зону.
Как он перебрался за Периметр, как миновал кордоны и камеры слежения, не имея толком никакой сталкерской практики, кроме одной ходки отмычкой, — никто не знает.
Но три месяца назад Комбат как-то при мне вскользь обронил, что видел Эдика в Темной Долине. Тот бродил на заброшенных фермах — тоже, между прочим, бывшая собственность НИИ «Агропром», его подсобное хозяйство. По его бесстрастному лицу и понурому виду Комбат сразу определил — зомбированный.
Так что даже окликать не стал. Какой смысл?
Больше Комбат о Гасанове ничего не говорил, а спрашивать, что он сам делал на опустевших агропро- мовских фермах, я счел бестактным.
И вот теперь я вновь повстречал Эдика. Хотя лучше бы я его не видел.
— Старый знаком-мый? — кивнула Анка, безошибочно определив направление моего взгляда. Оказывается, некоторые девушки всегда стопроцентно знают, когда смотрят не только на них, но и на других людей тоже. Хотя какой Эдик теперь человек? Волчья сыть, травяной мешок…
— Знакомый. Но не старый, — сухо ответил я, не сводя глаз с сутулой спины последнего из зомби. Те шаркали по земле босыми ступнями, покрытыми трупными язвами, истекающими гноем и сукровицей, так что под многими отвратительно чавкало.
Анка не выдержала и отвернулась. Гордей же смотрел на живых мертвых, бледнея с каждой минутой. Потом облизнул губы, спохватился, вытер рот носовым платком и тихо пробормотал:
— Забвение… Это забвение. Теперь я понимаю.
Я молча пожал плечами. Что говорить, когда нечего говорить?
— Гоша, — твердо сказал очкарик. Если нам, не приведи Господь, подвернется на пути супермощный… телепат…
«Уже подвернулся», — напомнил мои внутренний голос. Но я дал ему подзатыльник и затолкал поглубже, на самое дно души.
— То мы с ним не справимся, — механическим голосом древнего Робота Вертера произнес я.
— Да, — эхом откликнулся Гордей. — Не справимся.
Он помолчал минуту, тщательно подбирая слова. В принципе я и так предполагал, что он собирается сказать. Но иногда человеку нужно дать высказаться. Иначе трудные и горькие слова застрянут в нем тугой пробкой, и им придется искать другой естественный выход из человеческого организма на поверхность.
Потому что мысль изреченная есть ложь.
— В общем, если нас захватит ментальный противник и мы не сможем ему противостоять, я тебя очень прошу, Гоша… Очень прошу, чтобы ты…
— Слуш-шай, — решительно уперла руки в боки Анка. — А давай я тебя сейчас сама пристрелю?
— Зачем?
Гордей заметно побледнел, но упрямо сжал губы.
— Для общего развития!!! — чуть не в лицо заорала ему Анка.
Ого, кажется, у нас назревает дискуссия.
— Ты не права, — медленно и раздельно произнес Гордей.
Они принялись наперебой осыпать друг дружку колкостями, уже не обращая в пылу полемики ни грамма внимания на скорбную процессии шатких тел. И только я увидел, как последний из зомби вдруг остановился.
Медленно, тяжело повернулся.
С трудом приподнял голову, до того безвольно опущенную на грудь.
И глянул на меня в упор.
Я молча смотрел на него.
Его глаза были по-прежнему бессмысленными и стеклянными, как у снулого карпа. Но потом Эдик вдруг поднял тонкую кривую руку, всю в иссохших струпьях язв, у которых больше не осталось пиши в этом жалком теле.
