Мы уже знали, что будет девочка, и что назовем ее – Танечкой.
Выйдя из больницы, впервые придя к Ксюшкиной могилке, она так и не смогла найти слов, заговорить с дочкой. Но она прекрасно знала, что сквозь двухметровую земляную толщу та слышит ее. Она только всюду огладила подсохший холмик ладонями и долго и тщательно перебирала и перетирала в крошку мелкие глинистые камешки. Песок – лучше, мягче, он не впивается, как острые камешки. Но что же они, дураки, не рассчитли?! Могила получилась громоздкой, как для взрослого человека. Она ощутила острую жалость к крохе, уложенной в большой, неуютной взрослой яме…
Много братьев и сестер уже лежало за городом. Обходя кружевные, любовно устроенные воздушные оградки (надо для Ксюшки заказать такую же), читая надгробные надписи, она обнаружила настоящий подземный детский садик.
Сколько малышей спало здесь вечным сном со своими пупсиками, машинками, пистолетиками, зачерствелыми, не доклеванными воробьями конфетами и печеньями, дешевыми погремушками на холмиках. Во взрыхленном жирном черноземе кротко голубели незабудки, зеленели кустики земляники. Из белых рубашечек весело выглядывали розовые ягоды, которыми, наверно, любили лакомиться маленькие хозяева. Не обидели бы дочку задиристые владельцы пистолетиков…
Она пришла на кладбище в полдень, а теперь уже солнце садилось, и на востоке мерцала первая звезда. На коленях образовались рубцы от долгого стояния на земле. По гравийной дорожке мягко прошуршали шины. Хлопнула дверца, из машины вышла женщина с девочкой: она, едва поспевая, семенила маленькими ножками. Мать несла большую нарядную куклу. Они робко остановились за ее спиной.
– Возьми, Танечка, положи сама на могилку.
Девочка с трудом, пыхтя, доволокла куклу и прислонила к Ксюшкиному холмику. И вопросительно, серьезно смотрела на маму: все ли правильно сделала?
– Милая, как я вас понимаю! – взволнованно, вдохновенно говорила женщина за ее спиной. – Мы сами едва не потеряли дочку. Но я сказала: если Бог есть, он спасет нашу Танечку. Спас, только пальчиком погрозил! Вот… Выбрали в супермаркете куклу самую дорогую и решили отвезти на могилку первой встречной маленькой девочке. От Танечки с любовью…
Гвоздь вонзался в сердце так, что невыносимо, до клокочущих всхлипов было трудно дышать. Женщина с девочкой топтались и собирались уходить. «Стойте!»
…Машина ушла. Женщина была так взволнована и растрогана, что забыла предложить довезти ее до города. Она брела по белой лунной дороге, наступая на свою длинную черную раскачивающуюся тень.
Недавно священник говорил о смирении, о том, что нельзя ненавидеть солнце, и день, и цветы за то, что их не видит ее дитя. Нельзя завидовать матерям живых девочек. Ненависть и зависть сжигают человека изнутри, обугливают душу дочерна. Она слушала священника с неприязнью, потому что его-то дети были живы.
Но только что впервые она не ненавидела эту женщину, а любила ее. Кто-то потихоньку начал вынимать гвоздь из сердца, и она знала – Кто. И слезы не жгли сердце, а тихо обильно изливались, облегчая его.
СПАСИТЕЛЬ БОЖЬИХ КОРОВОК
Я попаду в рай: в детстве я спасал божьих коровок. Вылавливал щепочкой из бочки с дождевой водой, выпутывал, беспомощных, из клейкой паутины, распахивал оконные створы, выпуская на свободу. Крохотные жучки благодарно, щёкотно ползли по моей ладони, подымали лакированные нарядные крылышки: под ними трепетали прозрачные пропеллеры – и таяли в небе, как в детском стишке.
Кто выручает божьих коровок, попадает в рай – так шутливо говорила моя мама. Ещё она говорила, что когда была беременна мной, у меня задумывался близнец – даже прослушивалось слабенькое сердцебиение. Потом оно стало глуше, а потом вовсе исчезло.
Моя мама врач и всегда говорила со мной без сюсюканий, спокойно и доступно, как с взрослым. Дело в том, что при зачатии (объяснила мама) нередко образуется несколько зародышей. И один из них, самый шустрый и жизнеспособный, прямо в мамином животе поглощает своих братьев и сестёр. Такой маленький Кронос.
– И я тоже… поглотил?
– Так получилось, – улыбнулась мама и поцеловала меня.
Так что поздравьте меня: я убийца и людоед. И не шарахайтесь, и не таращите возмущённо голубые глазки. Согласно статистике, каждый восьмой из вас тоже лакомился плотью внутриутробных сестрёнок и братишек.
Но с тех пор мне не давала покоя мысль о Толике. Так я назвал не рождённого близнеца. В мечтах я с ним играл, защищал от мальчишек. Потому что ведь Толик был слабее меня.
Он был весь такой болезненный, прозрачный, хрупкий как картофельный росток. А глаза – дымчатые, опаловые, большие на маленьком личике, грустные. Ещё бы им не быть грустными. Какова перспектива: едва не быть съеденным заживо родным братцем?
– С каким Толиком ты всё время бормочешь-играешь? – спросила мама. Я промолчал: это была моя тайна. А в остальном у меня тайн от мамы не было. Мы были с ней большие друзья. Она знала много интересных историй: она же врач и вообще долго жила на этом свете.
Помню, однажды мы сидели на веранде и чистили яблоки для компота. Мне нравилось железным цилиндриком выдавливать яблочные сердцевинки. Мои залитые соком пальцы пахли яблоками, веранда пахла яблоками, сад пах яблоками.
Мама рассказывала, что раньше через нашу реку не было моста, и от берега к берегу ходил паром. И вот однажды полный людьми паром перевернулся посреди реки. Была ранняя весна. Только сошёл лёд – вода ледяная, густая, коричневая. В ней кипела каша из людей. Все дико кричали, вся река кричала, крик реки был слышен за километры.
Мама, тогда ещё совсем молоденькая, стала свидетельницей такой сцены. Барахтавшийся в воде мальчик (Толик?) вцепился в одну женщину. И женщина стала изо всех сил бить его по голове сумочкой и кулачком, и била до тех пор, пока мальчик не скрылся в воде. «А иначе утонули бы оба: и мальчик, и эта женщина-врач», – добавила она.
– Мама, – тихо спросил я, – откуда ты знаешь, что эта женщина была врачом?
Мама низко опустила голову и стала преувеличенно сосредоточенно чистить яблоко. Кожура из-под ножика свивалась тугой красивой спиралью. И смерть тоже немножко пахла яблоками.
Однажды, ещё до Толика, мы с мамой ехали в трамвае. Я глядел в окно и безудержно плакал, не помню из-за какой горькой детской обиды. Обида распирала меня всё сильнее, ей больше негде было во мне помещаться.
В какую-то минуту я почувствовал, как она отчленилась в живой сгусток, в отдельное существо, похожее на меня. Я представлял себя маленького на своих же руках, баюкал самого себя как куклёнка, укачивал, прижимал, жалел и целовал в лобик. Шептал: «Ч-ш-ш!» Как это делала мама.
И боль потихоньку улеглась и затихла, и задремала на моих руках, засопела носиком. В последствие, когда меня обижали, я так часто поступал, и мне это помогало. Мама водила меня к специалистам. Они ласково задавали разные вопросы и показывали картинки. А мне хотелось сказать им:
