Однако пришла пора подумать о дальнейшей Сашиной жизни. Обе стороны: и Саша, и болезненная немолодая мать в паре с классной руководительницей – пошли на компромисс. Саша милостиво дала себя уговорить поступить в училище на штукатура-маляра. Это при условии, что учиться она будет в областном центре за триста километров отсюда.
Сами понимаете, дней, в которые Саша прогуливала занятия, было куда больше, чем дней, в которые она занятия посещала. Ее прорабатывали громадное количество раз – не помогало. В конце концов, на нее плюнули до первого серьезного привода в милицию, а она плюнула и на штукатуров, и на маляров.
Ее проворную щуплую фигурку можно было видеть шныряющей в самых злачных местах: в садике у центрального рынка, на вокзале, в аэропорту, у гостиниц и ресторанов. Задирая голову, Саша с завистью глазела на наглухо зашторенные окна, за которыми играла волшебная музыка. Она лихорадочно наслаждалась своей нищей маленькой свободой и больше всего на свете боялась, что училищное начальство вызовет ее мать.
Как всякого человека, у которого пусто в кармане, у которого нет крыши над головой (Сашу выставили из общежития), ее, как песчинку к магниту, мощно и неизбежно влекло к таким же неопределенным личностям, как она сама.
Однажды весной Саша, засунув худющие красные, как у гусенка, лапки-руки в карманы куртки на рыбьем меху, дефилировала у вокзала. На нее уже западало несколько юнцов, приглашая прокатиться в папиных иномарках, но не отдавать же свою девственность этим соплякам, которые небось и деньги на мороженое клянчили у своих пап? Несколько раз мимо Саши проходил долговязый милиционер и каждый раз собирался окликнуть ее, но каждый раз по какой-то причине раздумывал.
Чтобы не искушать судьбу, Саша юркнула в теплый вонючий туалет. Здесь гудели под потолком люминесцентные лампы, с шумом низвергались в унитазах хлорные воды. Саша, как кошка, задрала ногу на раковину и с усердием принялась драить под струей воды сапожок – надо же заняться делом, пока на площади шпионит долговязый мент.
У окна курили две бабищи с опухшими лицами. Одна пыталась удержать в толстых трясущихся пальцах пудреницу с зеркальцем, неловко пудрилась черной от грязи ваткой, похлопывала, массируя, по трясущейся, как студень, щеке. Она озабоченно бормотала: «Чо-то я нынче плохо выгляжу, а, Свет?» «Свет», чернея подбитым глазом, курила и успокаивала подругу: «Да ты чо, Вер, наоборот, хорошенькая такая сегодня».
Вошедшая уборщица завизжала на Сашу. Саша, фыркая над увиденной сценкой, выбежала вон.
Она не в последний раз виделась с этими бабами, Светкой и Веркой, которые в душе оказались очень даже нежными и трепетными существами, вопреки их скверным грубым физиономиям.
Просто однажды наступила горькая пора, когда Саша несколько дней маковой росинки во рту не держала и лишилась последнего временного жилища. И они ее приютили, кормили некоторое время «за так», потом резонно стали требовать от Саши платы за их доброту.
Они научили Сашу штучкам, о которых не имеет представления женщина с богатейшим любовным прошлым и самой раскованной фантазией. Они не жалели денег на косметику и яркую, броскую одежду для нее.
«А чо, соплей женщина ходить должна?! Красься, Сашуха!» И Саша малевалась – надо бы сильней, да некуда, и щеголяла по городу среди бела дня в блестящей чешуйчатой кофте декольте до сосков, в кожаной юбке до пупа, в черных сетчатых чулках, с вздыбленными от начеса синими волосами.
МАЙКА
Через неделю он сказал:
– Мой друг – ты видела его – хочет скоротать с тобой ночку. Вот адрес. Сегодня вечером он за тобой заедет.
Майка лежала, свернувшись клубочком на диване, читала найденную на антресолях старую книгу. Она не могла знать, что на нее заключено пари. Друг действительно когда-то видел Майку и многозначительно сказал, что такие бестелесные и бессловесные брюнеточки восточного типа нравятся ему.
Он же лениво сказал, что если даже пинками выгонит Майку, она прошляется всю ночь под фонарями, сдохнет на морозе под забором, но на такое дело не пойдет.
– Я не пойду. – Майка пришла в отчаяние, видя, что он не шутит.
– Пойдешь, – спокойно, как о давно решенном деле, сказал он. – Еще как пойдешь. Бегом побежишь. Я так хочу.
– Нет. Нет. Нет. Нет. Нет.
– Пойдешь. Пойдешь. Пойдешь. Пойдешь! – завопил он. Слишком легко ему доставался выигрыш. Он кричал, что у него нет денег, нету, кончились, он выворачивал и тряс карманы. А ему позарез, вот как нужно. Майке ведь за это отвалят кругленькую сумму, господи, было бы за что, кожа да кости, что она, совсем идиотка, что ли?! Он срывал с вешалки и швырял в нее ее пальто, шапку.
– Я устроюсь на работу, завтра же. Я заработаю, – Майка бросилась к выходу, готовая с вечера занять очередь на бирже. Он перехватил ее у двери:
– Если ты не поедешь с ним, я тебя выгоню. Ты меня знаешь, я слов на ветер не бросаю.
…Она вернулась под утро оцепенелая, как неживая. Он указал ей на приготовленную сумку.
– Уходи. На кой черт ты мне теперь нужна? Убирайся. И не вздумай прятаться за поленницей – удавлю.
САША
Все выглядело вполне благопристойно.
Ближе к вечеру она отправлялась в парк, садилась с журнальчиком на «свою» скамейку. Через некоторое время подваливал «карась», а то и «сомик» – в зависимости от щедрости и толщины кошелька: заготовленный Веркой и Светкой клиент. Елейным голоском спрашивал разрешения присесть. У Саши дрожали от смеха уголки крашеных губ, и кавалер веселел тоже. Начинался игривый диалог, заканчивающийся минуты через три неизменным результатом.
– Девушка, а девушка!
– Что, юноша? – Ответ, по ее мнению, достаточно остроумный, особенно если спрашивающему было за пятьдесят.
– Откуда у вас, девушка, простите, такие… ножки?
– Купила, – скромно признавалась Саша.
– Да что вы говорите?! – страшно изумлялся сосед. – И почем, если не секрет?
Саша, понижая голос, осторожно говорила:
– Ерунда, полторы тысячи штучка.
– Ага, – глядя на длинные, эффектно закинутые одна за другую Сашины ноги, соображал клиент. – Значит, пара этих ослепительных, вкусных, сахарных ножек стоит три тысячи… На ночь?
– На час, – обижалась Саша. – За ночь шесть берем…
– Дороговато, но знаете, кажется, мы с вами договоримся и т. д.
По возвращении Саша скидывала колготы, мятую, провонявшую кислым козлиным духом кофту, лифчик, трусики – ах, скорее вон эту грязную одежду, которая липнет, пачкает, душит, душит тело – и, голая, неслась за занавеску к рукомойнику мыться с головы до ног. Выползти бы, как змее, из собственной кожи, как Царевне-лягушке, сжечь ее. А самой скорее – в прохладное свежее белое платье, непременно белое как снег!
