Три дня назад вечером покатал я на мотоцикле Свету, даже фамилию ее не знаю, которая каждое лето, покинув свое Милюково, гостит у Шадриных – Шадриных несколько у нас, этих еще Шалаевскими называют, – у дяди Саши, того, что отдал Рыжему безвозмездно переднюю вилку от «Ковровца» вместе с колесом. Приехала Света и нынче – провести в Ялани свои последние летние школьные каникулы; с Верой Шадриной, дочерью дяди Саши и моей одноклассницей, на танцы ходят и на Кемь – позагорать и покупаться. У клуба вечером – тот был закрыт, полы покрасили в нем, сохли – встретились, я предложил ей, Свете, прокатиться. Та согласилась. Свозил ее на Монастырское озеро, на Нижний Крутой яр, на Красавицу, на Ендовище, потом на Яланскую Осиновую. Наши места ей показал. И про Ялань ей порассказывал. Приврал немного – приукрасил. Как и положено, наверное, нормальному экскурсоводу – чтобы туристка не зевала от скуки. В полночь довез ее до дома Шадриных, и попрощались. И с мотоцикла даже не слезал. Взглядом лишь проводил ее, пока она не скрылась за воротами, да и уехал восвояси. На следующий вечер станцевал с ней, со Светой, в клубе – тот был уже открыт – раза три, наверное, не больше, после опять до дома Шадриных дошел с ней – завтра вставать ей рано надо было, дескать, в бор за черникой с Веркой собрались. Вернувшись в клуб и сыграв партию в бильярд, танцевал я уже потом только с Галей Бажовых. После и Галю проводил до дому. Не преступление, сказал бы Рыжий.
И я так думю – не преступление. Хотя для Тани, может быть, и так. Или еще чего наговорили злые языки ей, доброхоты?.. Сиди, гадай вот. Надо съездить. И чем раньше, думаю, тем лучше, хоть и сегодня не планировал – решил хоть раз за лето выспаться. Не выйдет, значит. «Мы, – как говорит часто мама, – полагаем, а Господь располагает». Это она, а я так не считаю. И папка – тот над этим только посмеялся бы.
Человек сам себе хозяин, самостоятельно кует свою судьбу – такое мнение мое, я в нем уверен. И с тем, что человек – звучит гордо, согласен.
Пришел Рыжий. Разодетый. «Как поладурок, выфрантился», – сказал бы дед его, Иван Захарович. Одеколоном от него пахнет, как в парикмахерской, и табаком, как в конюховке. В глаза бросается: скреб подбородок лезвием – тот красный, как собака. Торчало на нем, помню, до этого три волосины – удалял их. На солнце золотом играют усики – пушок. Глаза – всегда такие – как у рыси. И по разрезу, и по цвету.
– Пойдем? – говорит.
– Пойдем, – говорю.
– А чё… ты так?.. В этой рубахе?
– А мы куда с тобой – на свадьбу?
– Черный, ты чокнутый какой-то.
– Ну, зато ты у нас нормальный.
Пошли в клуб.
Идем.
– Рыжий, – спрашиваю, – а почему усы не сбрил?
– Буду отращивать.
– А, как Мюнхгаузен.
– Нет, как Буденный.
– Тебе пошли бы – как у Гитлера.
– Черный, получишь по башке.
– Ну, чё бы доброе…
– Молчал бы.
Пришли в клуб. Краской еще пахнет – не выветрилось.
Наши ребята уже тут.
Гитары настроили. Побренчали. Песню поразучивали. Вовка Балахнин сочинил музыку. Я – стихи. Играть на танцах ее будем. Вовка придумал классный проигрыш для своего аккордеона – здорово очень, мастер знатный. И инструмент – «Weltmeister» называется; красный, перламутровый. С регистрами. Баян мне тоже нравится, но меньше. И на баяне Вовка может.
Народ стал собираться. Кресла раздвинули, часть их на сцену занесли.
Играть начали – по-настоящему – пусть танцуют, кому хочется.
Галя Бажовых вошла в зал. Из всех выделяется. Может, и не для всех, но для меня-то – точно. Вместо матери пока работает в библиотеке – тетка Наталья прихворнула. Встала Галя возле двери, к стене прислонившись. Улыбнулся ей. Она – в ответ мне вспыхнула улыбкой. Хорошая. Платье на ней очень красивое. Коса с затылка перекинута на грудь.
Играем. Пою:
Спросил бы я, но кто ответит:
Зачем луну скрывают облака?
И почему когда она не светит,
По ней скучает так душа?..
Это то, что я сочинил. Четыре куплета. С припевом.
И тут же проигрыш – аккордеон. Звучит красиво – как струится. Ловко, вижу, у Вовки Балахнина пальцы по клавишам гуляют – не сбиваясь. Мне непременно надо будет научиться – нравится. Охота есть, начать – беда, все не хватает будто времени. Но я упрямый. Вовка мне говорит, что у меня получится. Конечно. Я и сам это знаю. Во сне играю еще как – душа замирает. На чем еще?.. На саксофоне – на том дудеть бы научиться – мечта такая. Верить в нее надо, она и сбудется. Не сомневаюсь.
Много уже набралось парней и девчонок. Но танцевать никто пока не выходит. Всегда так. После не уймешь. Толпятся кучками вдоль стен – разговаривают, будто впервые за год встретились. Один только Саня Усольцев – тяпнул, наверное, немного после баньки — в середине зала под нашу музыку топчется, закрыв глаза и выставив вперед руки, словно обнимая ими воображаемую подружку. Чудной он, Саня. Все, выпьет чуть, и повторяет: «Служил я, ребята, в Киевском Вэ О… военном округе… И в Киев ездил, возил командира… Снова цветут каштаны, слышится плеск Днепра… Хош возврашшайся… Каки там девки-то – хохлушки… Подол, Крешшатик», – забыть не может свою службу.
Кто знает, может, и я попаду служить в Киевский военный округ? Но обещают, что – на флот. Посмотрим.
Я пою. Ребята играют. Кто-то нас слушает, а кто-то разговаривает. Саня все топчется – танцует с дамой.
И тут вбегает в зал Серега Есаулов, руками машет нам, чтобы мы смолкли.
Прекратили ребята играть. Я заглох на полуслове. Саня Усольцев замер среди зала. Смотрим на Серегу, спокойного обычно, невозмутимого. Тут вдруг кричит, и видим, что не пьяный: мол, Светку Шеффер чуть не изнасиловал вербованный на Половинке – белье ходила полоскать.
Ну, ничего себе!.. У нас такого не бывало.
Якобы страдники, подсобники. Для нас так: вербованные или мобилизованные. А у наших яланских старух мобилизованные смешным образом, но без злого, конечно, умысла превращаются в облизованных. Эти-то, дескыть, облизованные, те, чё шумят-то шибко в абшажитте. Ну, нам понятно – про кого. Приезжают непоседливые мужики – кто по своей доброй воле – за туманом и за запахом тайги, кто, убегая от обиды и тоски, а то и от алиментов, по иным ли каким вынужденным обстоятельствам – за длинным северным рублем из центральных городов России, устраиваются на Милюковский лесокомбинат, но работают, как правило, без особой охоты, больше-то пьют, а не работают. Народ бывалый. Начальство комбината, при содействии районной власти, с радостью и освобождается от этих работничков хотя бы на лето – рассылает их, будто бы благодетельствуя, в помощь колхозам и совхозам пачками по окрестным деревням на время сенокоса. Толку от них и тут, конечно, никакого. Много таких – а в придаток к имя ишшо и девок гуляшшых, проституток – выслали сюда, в Сибирь, как декабристов, из Москвы и Ленинграда перед столетием Владимира Ильича Ленина – разом очистили от них столицы. В Ялани их – этих страдников, вербованных-мобилизованных – нынче около сорока человек. Живут они в общежитии, повышибав в нем, в пьяной гульбе, все стекла в окнах и забив их потом, чтобы не лезли комары, листами фанеры или заткнув подушками, в карты играют да винцом балуются. «Ага, нужён им этот сенокосишко, на чё-то сдался», – говорят старухи. Оно и правда, что не нужен. Мало кто из них в кино или на танцы ходит изредка – те, кто моложе. Большинству уже под сорок или за – эти и общежития почти не покидают. Иной год мирно проживем, без потасовок, иной год не один раз за лето с ними подеремся. Сами мы никогда первыми не задираемся. А те – по пьянке чаще – залупаются; когда трезвые, из-за безденежья обычно, тихо, как мышки-норушки, у себя сидят, глаз на улицу не кажут. Там и нормальные, конечно, мужики бывают. Не без этого. Но в основном-то на взгляд наших стариков, люди пустые, сдрешные и шалапутные.
