– Макс, тебе не надоело? – пробубнил Юрка. – А тебе, Торик? Фрунзик? Маринка? Вам всем не надоели эти религиозные игрища с комедийными интермедиями и спецэффектами?
– Его нужно поставить на ноги, – уверенным тоном психотерапевта произнес Герасимов.
– Не надо тут никого на ноги ставить! Нечего из себя врача строить, Фрунзик. Я сам ветеринар, если ты еще помнишь.
– Вот и кончай истерику, ветеринар! – прошипел Долгов, косясь на Папу, который отстраненно разглядывал свой перстень на морщинистом безымянном пальце. – Устроил тут позорище…
– Сначала греческие боги, которые вовсе и не боги, – с завидным упорством продолжил Егоров. – Потом месседж от самого Сына Божьего, Иисуса Христа. Что дальше? Перун? Ахурамазда? Один? Будда? Пророк Мухаммед? Амон-Ра в барке на подводных крыльях?
Никто не бросился останавливать Юрку, понимая, что ему просто нужно выговориться. К тому же в глубине души Максим был во многом согласен с другом. Сколько можно вываливать на их головы вселенские тайны и загадки? Они – всего лишь обыкновенные люди, которые совершенно случайно оказались тогда на Марсе и получили крошечный осколок дара неведомых, безликих хозяев галактики, который теперь так больно ворочается внутри в поисках применения или забвения. Они всего-навсего обыкновенные смертные, случайно оказавшиеся у призрачной грани дозволенного…
– Я обычный, безработный, до уродства усредненный человечек… – эхом его мыслей отозвался Юрка и трагически вздохнул. – Сколько можно издеваться?
– А ну-ка, рота, подъем! – Долгов неожиданно для самого себя взял Егорова за шиворот свитера и принялся дергать вверх. – Потом ныть будешь, сопля подзаборная!
Маринка захлопала ресницами от удивления. Даже индифферентный Торик пробурчал что-то себе под нос, глядя на разбушевавшегося Максима.
Сам же Долгов осознавал, что ярость, которую он вымещает на Юрке, – лишь отражение злости на самого себя. За слабость, за малодушие и недостаток воли, за трусость, за то, что не в состоянии довести до конца дело, ради которого сначала несся сломя голову сквозь огонь и лед, чтобы спасти семью, потом бежал уже вместе с семьей сквозь лед и огонь…
Все это должно чем-то разрешиться, путь всегда должен приводить к чему-то.
И он чувствовал на уровне инстинктов: их путь не закончен. Не потому, что на Земле полнейшая неразбериха, а плазмоиды вот-вот нанесут очередной алогичный и страшный удар. Не потому даже, что без ответа осталось множество вопросов.
Нет.
Путь еще не закончен, потому что временами, несмотря на боль и отчаяние, внутри дрожит шершавая пружина. Она заставляет делать следующий шаг. А потом еще и еще…
Путь кончается лишь тогда, когда человек находит покой.
Не важно, где или в чем…
– Макс, ну чего ты? – Егоров попытался взбрыкнуть и высвободиться, но Максим крепко ухватил его за свитер, поднял-таки и развернул к себе.
– Юрий, перестань, – сказал он, посмотрев в глаза другу. – Ответь мне на один вопрос: твой путь здесь окончен? Егоров нахмурился и с силой провел ладонями по лицу. Поднял взгляд.
– Пожалуй, нет.
– Тогда давай послушаем человека и узнаем, о чем гласит пророчество. Или ты уже ни во что не веришь?
Юрка ощерился, и на носу у него едва заметно выступили веснушки.
– Ну, Макс, это было бы по меньшей мере недальновидно – не принимать в расчет то, что написано Иисусом. А вот верить или нет – уже дело хозяйское.
– Эти слова достойны уважения, – сказал понтифик и наконец оторвал взор от своего перстня.
Егоров обратился к нему:
– Извините, конечно, просто я вас не таким себе представлял. Думал, вы будете… ну… говорить не так светски. Религиозными штучками всякими нас пичкать.
– Я же сейчас выступаю больше как лицо политическое, нежели духовное, – улыбнулся Папа. – Теперь я продолжу. Все снова невольно повернулись к табличке, парящей над темным постаментом. Обычный плоский камень, обтесанный до формы четырехугольника и густо изрезанный письменами.
– Плитка гранитная, отшлифованная с обеих сторон, – начал Папа, и в воздухе появилась голограмма. – Знаки высечены твердым острым предметом, предположительно кончиком кинжала или меча. Учитывая величину букв, работа была кропотливая и долгая – месяц-два, не меньше. Текст послания или пророчества высечен на двух языках: арамейском и… Тут стоит остановиться чуть подробнее. Второй язык неизвестен.
– Стоп, – сразу уточнил Фрунзик. – Он не относится ни к одной языковой группе? Ни живых, ни мертвых?
– Именно, – кивнул Иоанн Павел III, чуть прищурившись. – Совершенно обособленный алфавит, лексика, синтаксис, если такие понятия и существуют в этой письменности.
– Не удалось ли установить – тексты аутентичны? – не унимался Герасимов.
– Сын мой, уровень секретности этой реликвии не предполагает ее изучение широким кругом лингвистов. Предположительно тексты аутентичны, но достоверно сказать трудно.
– А можно ли в таком случае утверждать, что эти строки принадлежат руке Христа? Ваше святейшество, поймите мой скепсис: прежде чем узнать содержание самого, быть может, важного документа в истории человечества, хотелось бы быть уверенным в его подлинности. Ведь, насколько мне известно, сам Иисус не оставлял письменных свидетельств своей деятельности, а жизнь его начали описывать много позже.
– Твои сомнения понятны. Хотя насчет письменных свидетельств Иисуса – вопрос открытый. И никаких прямых доказательств подлинности текста, вырубленного в плитке, нет. Но первый ее владелец Симон, известный вам как святой апостол Петр, скрыл послание своего учителя не только от обычных людей, но и от других апостолов. И передал его лишь перед собственной казнью стражнику темницы, будучи в полном отчаянии. После этого плитка попала в руки понтификов только два века спустя. По косвенным источникам, она оказалась у антипапы Новациана.
– И как это доказывает ее подлинность? Что-то не улавливаю.
– Терпение. Зачем Петру, который всю оставшуюся жизнь после распятия Христа занимался проповеднической деятельностью и рассказывал люду заветы своего учителя, скрывать его прямое напутствие? Почему плитка, наверняка попавшая после казни Петра в руки Нерона, не была предана огласке? А ведь император в те годы нуждался в чуде.
– Быть может, потому что в пророчестве нет чуда?
– Быть может, сын мой. А может, чудо в том, что этот кусок гранита сохранился до наших дней, и слова на нем не стерлись?.. В любом случае мы теперь не можем утверждать точно, писал ли эти слова сам Иисус. Достоверно ясно одно: возраст ее около 2000 лет. Это доказано научно. А за два тысячелетия, сын мой, история, религия и наша память могут так исказить случившиеся события, что нестыковок можно найти море. И их количество с течением времени будет только расти. Но главное – это видеть стыковки.
