Сердце дона Хайме похолодело. Он подошел к гвардейцам, стоявшим у ворот. Один из них, чувствуя себя в мундире хозяином положения, решительно преградил ему путь:
— Назад!
Дон Хайме растерянно указал на футляр с рапирами:
— Я друг сеньора маркиза. Мы договорились о встрече этим утром…
Гвардеец смотрел на него сверху вниз, не зная, как правильнее вести себя с таким элегантным господином. Он окликнул ефрейтора, стоящего по ту сторону решетки:
— Мартинес! Какой-то сеньор говорит, что он друг хозяина дома. По-видимому, у них была назначена встреча.
Ефрейтор Мартинес подошел к ним; это был толстяк с блестящими золотыми пуговицами. Он посмотрел на дона Хайме с подозрением.
— Как ваше имя?
— Хайме Астарлоа. Мы договорились с доном Луисом де Аялой на десять часов утра.
Ефрейтор с сомнением покачал головой и приоткрыл ворота:
— Следуйте за мной.
Дон Хайме шел за гвардейцем по усыпанной гравием аллее в прохладной тени ракит. У дверей дома тоже стояли гвардейцы; в прихожей, возле ступеней широкой лестницы, украшенной мраморными кувшинами и статуями, разговаривали вполголоса какие-то незнакомые господа.
— Подождите минуту.
Ефрейтор подошел к беседующим людям и шепнул что-то маленькому человечку с взъерошенными усами, крашенными в черный цвет, и надетым на лысину париком. Мешковатый костюм висел на человечке довольно нелепо, на носу красовалось пенсне с голубоватыми стеклами, привязанное шнурком к лацкану сюртука; в петлице поблескивал наградной крест. Он выслушал гвардейца, бросил несколько слов собеседникам и, повернувшись к дону Хайме, сделал шаг ему навстречу. За стеклами пенсне блеснули хитрые водянистые глазки.
— Я Хенаро Кампильо, главный комиссар полиции. С кем имею честь?
— Хайме Астарлоа, учитель фехтования. Мы с доном Луисом…
Человечек перебил его:
— Да, я в курсе. — Он посмотрел на маэстро пристально, словно определяя, к какому типу людей можно его отнести. Затем указал пальцем на футляр с рапирами:
— Это ваш инструментарий?
Дон Хайме кивнул.
— Да, это рапиры. Я хотел вам сказать, что дон Луис и я… Одним словом, я прихожу сюда каждое утро. — Он осекся, растерянно глядя на полицейского. Только сейчас до него смутно начал доходить смысл происходящего; казалось, его разум упрямо отказывался принять нечто совершенно очевидное. — Что случилось с сеньором маркизом?
Комиссар посмотрел на него задумчиво; казалось, он пытался определить, искренни ли замешательство и смятение, написанные на лице учителя фехтования. Мгновение спустя он притворно кашлянул, сунул руку в карман и извлек оттуда гаванскую сигару.
— Я боюсь, сеньор Астарлоа… — начал он, задумчиво ковыряя кончик сигары зубочисткой. — Я боюсь, что маркиз де лос Алумбрес не сможет сегодня заниматься фехтованием. Он, что называется, не в форме.
Комиссар пригласил дона Хайме в одну из комнат. Войдя, дон Хайме замер. Он отлично знал эту комнату, поскольку последние два года приходил туда почти ежедневно, — это была маленькая гостиная у входа в зал, где они с маркизом занимались фехтованием. У проема, соединявшего два смежных помещения, на паркетном полу неподвижно лежало тело, накрытое простыней. Из-под простыни до самой середины гостиной тянулась багровая струйка; она раздваивалась, и тонкие ручьи впадали в два неподвижных озерца застывшей крови.
Дон Хайме уронил рапиры в кресло и оперся рукой о спинку. На его лице отразилась глубочайшая растерянность. Он взглянул на комиссара, словно требуя объяснить мрачную шутку, но тот, пожав плечами, зажег спичку и глубоко затянулся сигарным дымом, продолжая внимательно наблюдать за поведением учителя фехтования.
— Он мертв? — спросил дон Хайме. Вопрос прозвучал настолько нелепо, что комиссар иронично поднял бровь.
— Несомненно.
Дон Хайме сглотнул.
— Это самоубийство?
— Осмотрите его сами. Честно говоря, мне было бы интересно услышать ваше мнение.
Хенаро Кампильо выпустил облако дыма и, нагнувшись над трупом, откинул простыню. Затем выпрямился и посмотрел на маэстро, проверяя, какое впечатление произвело на него открывшееся зрелище. Луис де Аяла лежал в том положении, в каком его застала смерть: лицом вверх, правая нога согнута и повернута коленом внутрь; полуприкрытые глаза тусклы, нижняя губа отвисла, рот перекошен гримасой предсмертной агонии. На нем была рубашка с расстегнутым воротом. На правой стороне шеи виднелось ровное круглое отверстие, другое такое же было сзади. Из него-то и вытекал кровавый ручеек, достигавший самого центра гостиной.
Происходящее казалось дону Хайме кошмарным сном, от которого он вот-вот очнется. Он смотрел на простертое перед ним тело, обрывки мыслей проносились в его голове. Все завертелось перед ним — комната, неподвижное тело, пятна крови… Он чувствовал, как ноги слабеют, и постарался дышать глубже, не решаясь оторвать руку от спинки кресла, на которую опирался. Вскоре, когда он совладал со своими чувствами, мысли потекли более ровно и он наконец осознал, что произошло. Ему стало нестерпимо больно, словно кто-то нанес удар в самую сердцевину его души. Он с ужасом посмотрел на своего спутника; нахмурившись, комиссар ответил ему взглядом, в котором мелькнуло сочувствие. Казалось, он угадал, что творилось в душе дона Хайме, и хотел приободрить его. Маэстро склонился над телом и потянулся к ране, словно собираясь дотронуться до нее кончиками пальцев; но рука замерла на полпути. Когда он выпрямился, лицо его было искажено, глаза широко раскрыты: убийство предстало перед ним во всей своей чудовищной неприглядности. Его опытный глаз мгновенно определил, что это за рана: Луиса де Аялу убили рапирой, коротким, четким уколом, пронзившим сонную артерию.
— Позвольте поинтересоваться, сеньор Астарлоа: когда вы видели маркиза де лос Алумбрес в последний раз?
Они сидели в комнате по соседству с гостиной, где лежал труп; ее стены украшали андалусские ковры и прекрасные венецианские зеркала в золоченых рамах. Дон Хайме сидел сгорбившись, поставив локти на колени и закрыв лицо руками. Казалось, он постарел лет на десять. Его серые глаза, неподвижные, без всякого выражения, не отрываясь глядели в пол. Слова комиссара доносились до него откуда-то издалека, словно в тумане кошмарного сна.
— В пятницу утром. — Дон Хайме едва узнал собственный голос. — Мы простились около двенадцати, закончив занятие…
Хенаро Кампильо внимательно рассматривал пепел на кончике сигары, словно в этот миг сигара была куда важнее неприятного дела, которое им приходилось обсуждать.
— Может быть, вы заметили нечто подозрительное, что могло бы предшествовать роковой развязке?
— Ничего. Все шло как обычно, и попрощались мы так же, как прощались каждый день.
На кончике сигары повис длинный нарост пепла. Аккуратно держа сигару двумя пальцами, комиссар поискал глазами пепельницу, но ее не оказалось. Он бросил быстрый взгляд в сторону комнаты, где лежало тело, но было поздно — пепел упал на ковер.
