Борт таможенного катера вздымался теперь совсем близко — такой темный, такой громадный, что возбуждение от гонки стало уступать место страху. Еще никогда они не мчались так вплотную к берегу, по воде такой мелкой, что временами луч прожектора высвечивал неровности дна, камни и водоросли. Тут глубины только-только покрыть винт, подумала она. Мы же просто пашем песок. И вдруг почувствовала, что вот сейчас, в эту минуту, мокрая с головы до ног, ослепшая от беспощадного света, трясясь в скачущем по воде «Фантоме», она до нелепого уязвима. Да, черт побери, с законом и правда шутки плохи. Они все сделают, чтобы загнать нас, подумала она. Кто первый сдастся, тот и пропал — тут уж нашла коса на камень. Они меряются силами — кто кого, и я тут же за компанию. Глупее не придумаешь. Особенно если придется погибнуть.
На камень. Именно в этот момент она вспомнила о камне Леона — невысокой скале, торчавшей из воды в нескольких метрах от берега, на полпути между Ла-Дукеса и Сотогранде. Ее прозвали так потому, что некогда один таможенник по имени Леон, гонясь за контрабандистами на своем мавре, наскочил на нее, пропорол днище, и ему пришлось выброситься на песок. И этот камень, вспомнила Тереса, должен находиться как раз где-то прямо по курсу. От этой мысли ее охватила паника. Забыв о том, что преследователи уже совсем рядом, она взглянула направо, чтобы сориентироваться. Береговые огни по-прежнему уносились за корму.
Черт побери. До камня совсем немного.
— Камень!.. — крикнула она в ухо Сантьяго, наклонившись через его плечо. — Мы идем прямо на камень!
Он кивнул, не сводя глаз с носа катера и несущейся навстречу воды. Он лишь изредка позволял себе глянуть на мавра и на берег, чтобы прикинуть расстояние и глубину. В этот момент «Эйч-Джей» чуть отвернул, вертолет еще снизился, и, взглянув вверх из-под руки, Тереса различила темный силуэт мужчины в белом шлеме, спускавшегося на полоз, который пилот птицы старался подвести как можно ближе к мотору «Фантома». Она как зачарованная смотрела на это необыкновенное зрелище — человека, висящего между небом и водой. Одной рукой он держался за дверцу вертолета, а в другой у него был предмет, в котором она не сразу узнала пистолет. Не будет же он стрелять в нас, растерянно промелькнуло у нее в голове. Не могут они сделать такое. В конце концов, это ведь Европа, черт побери, они ведь не имеют права расправляться с нами вот так.
Катер сильно подпрыгнул, и она упала на спину, а кое-как поднявшись, уже готова была крикнуть Сантьяго: они же убьют нас, идиот, стоп, сбрасывай газ, остановись, пока нас не перестреляли, но тут увидела, как человек к белом шлеме подносит пистолет к кожуху головастика и стреляет в него, раз за разом, опустошая магазин. Оранжевые вспышки в свете прожектора, среди тысяч частиц распыленной воды, грохот выстрелов, бум, бум, бум, бум, почти заглушенный ревом мотора, и лопасти вертолета, и шум моря, и удары корпуса «Фантома» о мелкую прибрежную воду. И вдруг человек в белом шлеме снова скрылся в кабине, а вертолет чуть поднялся, не переставая держать катер в плену прожектора, и мавр опять оказался угрожающе близко, Тереса ошеломленно смотрела на черные отверстия в кожухе мотора, а головастик продолжал работать как ни в чем ни бывало, даже дыма не было, и Сантьяго, отважный и невозмутимый, держал прежний курс, даже ни разу не оглянувшись посмотреть, что происходит, и не спросив Тересу, не пострадала ли она, весь в этой гонке, которую он, казалось, готов был продолжать до самого конца мира или своей жизни. Или их жизней.
Камень, снова вспомнила она. Камень Леона — до него, наверное, уже рукой подать, каких-нибудь несколько метров. Она привстала за спиной у Сантьяго, чтобы всмотреться вперед, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь сквозь завесу брызг, пронизанную белым светом прожектора, и различить скалу в темноте извивающегося перед ними берега. Надеюсь, он заметит ее вовремя, подумала она. Надеюсь, у него хватит времени свернуть и обойти ее, а мавр позволит нам это сделать. Она думала обо всем этом, когда увидела прямо перед носом «Фантома» камень, черный и грозный, и, даже не глядя влево, поняла, что таможенный катер отклоняется от курса, чтобы обойти его; а Сантьяго — по лицу струится вода, глаза сощурены от ослепительного света, ни на миг не выпускающего их из своего плена, — тронул рычаг триммера, резко вывернул штурвал, уклоняясь от опасности — взметнувшаяся вода окутала их светящимся белым облаком, — и тут же лег на прежний курс: пятьдесят узлов, полоса прибоя, минимальная глубина. В эту секунду Тереса обернулась и увидела, что камень на самом деле — не камень, а лодка, стоящая на якоре, и проклятый камень Леона еще поджидает их впереди. Она открыла было рот, чтобы крикнуть Сантьяго: то был не камень, осторожно, он впереди, но тут увидела, что вертолет вдруг погасил прожектор и резко взмыл, а мавр отстал, так же резко свернув с курса в море. А еще она увидела, как бы со стороны, саму себя — очень тихую и очень одинокую в этом катере, словно все вот-вот покинут ее здесь, в сырости и темноте. Ее охватил безумный страх — уже знакомый, потому что она узнала Ситуацию. И мир разлетелся на куски.
Глава 7
Пометили меня семеркой
В ту же секунду Дантес почувствовал, что его бросают в неизмеримую пустоту, что он рассекает воздух, как раненая птица, и падает, падает в леденящем сердце ужасе…
Тереса Мендоса еще раз перечитала эти строки и, опустив книгу на колени, некоторое время сидела, оглядывая двор тюрьмы. Еще стояла зима, и прямоугольник света, передвигавшийся в направлении, обратном движению солнца, согревал ее полусросшиеся кости под гипсом на правой руке и толстым шерстяным свитером, который одолжила ей Патрисия О’Фаррелл. Здесь было хорошо в эти последние утренние часы, перед тем, как зазвенят звонки, созывая на обед. Вокруг Тересы около полусотни женщин болтали, усевшись кружками, греясь, как и она, на солнце, курили, лежа лицом вверх, пользуясь случаем, чтобы позагорать, или прогуливались небольшими группами от одного конца двора до другого характерной походкой заключенных, вынужденных двигаться в ограниченном пространстве: двести тридцать шагов, поворот кругом и снова один шаг, два, три, четыре и все остальные, поворот кругом у стены, увенчанной вышкой часового и колючей проволокой, отделяющей двор женского отделения от двора мужского, двести двадцать восемь, двести двадцать девять, двести тридцать — ровно двести тридцать шагов до баскетбольной площадки, еще двести тридцать обратно, до стены, и так восемьдесят раз, или двадцать раз каждый день. После двух месяцев, проведенных в Эль-Пуэрто-де-Санта-Мария, Тереса свыклась с этими ежедневными прогулками, незаметно для самой себя переняв эту особую походку с легким, быстрым, упругим раскачиванием, свойственную заключенным-ветеранам, торопливую, всегда по прямой, словно они и вправду куда-то спешат. Это Патрисия О’Фаррелл спустя несколько недель обратила ее внимание на эту перемену. Видела бы ты себя со стороны, сказала она. Ты уже ходишь, как настоящая заключенная. Тереса была убеждена, что сама Патрисия, которая сейчас лежала на спине рядом с ней, подложив руки под голову с очень коротко остриженными, блестящими на солнце золотистыми волосами, никогда не будет ходить так, даже если проведет в тюрьме еще двадцать лет. Слишком много изысканности, слишком много хороших привычек, слишком много ума в этой женщине, в чьей крови смешались Ирландия и Херес-де-ла-Фронтера
[50]
.
