Стараясь не перепутать последовательность слов в рапорте, он доложил о прибытии.
– Покажись, герой, – весело сказал Караваев и пошел ему навстречу.
Василий покраснел, думая о своей затасканной шинели: в нее так въелась траншейная земля, что никак не удавалось отчистить бурые пятна. Он втянул и без того тощий живот, напряг ноги, выше поднял подбородок, чтобы хоть выправкой слегка походить на героя.
– Хорош! – похвалил майор и крепко пожал ему руку.
Комиссар Гарбуз тоже откровенно разглядывал Ромашкина.
– Раздевайся. Снимай шинель, – дружески предложил комиссар.
Ромашкин смутился еще больше. Он не предполагал, что его так примут. Думал, поблагодарят – и будь здоров! А тут вдруг: раздевайся. Он же не раздевался почти полмесяца! Правда, все это время на нем был полушубок. Только собираясь в штаб полка, Василий решил надеть шинель. Казалось, в шинели он будет стройнее, аккуратнее. И, переодеваясь, с отвращением увидел, какая на нем мятая-перемятая гимнастерка. Предстать в ней сейчас перед командиром полка и комиссаром казалось просто невозможным.
– Может быть, я так?.. – пролепетал Ромашкин.
– Запаришься, у нас жарко, – резонно возразил комиссар. – Снимай!
Пришлось подчиниться. Василий беспрерывно одергивал гимнастерку, но она снова коробилась и, будто назло, вылезала из-под ремня.
– Ладно, не смущайся, – ободрил командир полка, – с передовой пришел, не откуда-нибудь. Садись вот сюда, к столу.
И, едва он присел, опять загремел голос Гарбуза:
– Расскажи-ка о себе, добрый молодец. Мы, к стыду нашему, мало тебя знаем.
– Погоди, Андрей Данилович, – сдержал его Караваев, – что ты сразу за дело? Давай лейтенанту сто граммов поднесем: и с мороза он, и с Новым годом поздравить надо, и за умелые действия отблагодарить.
– Согласен, Кирилл Алексеевич.
– Гулиев, флягу!
Чернобровый, со жгучими кавказскими глазами ординарец мигом оказался возле стола и налил в стакан.
– Пей, герой, согревайся, – сказал Караваев.
Василию вспомнилось, каким недопустимым проступком в училище считалось «употребление спиртных напитков». А сейчас майор сам предлагает ему сто граммов. И он, лейтенант Ромашкин, возьмет вот и выпьет прямо на глазах у командования…
От волнения Василий не почувствовал ни крепости, ни горечи водки.
Командир пододвинул ему тарелку с кусочками колбасы и сала.
– Закуси. И давай рассказывай!
– Рассказывать-то нечего, – пожал плечами Ромашкин. И снова подумал, какая ужасная на нем гимнастерка, к тому же еще там и сям шерсть от полушубка.
– Ну ясно, скромность героя украшает, – поощрительно улыбнулся Гарбуз. – А все-таки расскажи ты нам, лейтенант, где жил, учился, когда в полк прибыл.
Каждый раз, рассказывая свою биографию, Ромашкин испытывал неловкость при упоминании о судимости по политической статье. Как отнесутся к этому командиры? Не хотелось терять их доброе отношение. Ромашкин удивился похожести ситуации: в лагере, отвечая на вопросы воров в компании Серого, он не хотел признаваться, за что судим. А как быть здесь? В анкете и автобиографии, которые лежали в личном деле, Василий указал срок, по какой статье судился и что был в штрафной роте. Сейчас очень не хотелось об этом вспоминать, но и утаить нельзя, командиры все равно это узнают, когда будут знакомиться с его личным делом.
Василий рассказал об Оренбурге, о том, что учился в Ташкентском военном училище, что стал чемпионом по боксу. Приближаясь к злополучному периоду, сам того не желая, сбавил тон, стал отводить глаза в сторону.
Комиссар заметил перемену.
– Что-то ты скисаешь, наш дорогой герой? Натворил что-нибудь в училище? Отчислили? Ты же к нам с курсов младших командиров прибыл.
«Значит, еще не читал моих бумаг, – определил Ромашкин, – не знает о судимости».
– Не только натворил, но и под трибунал попал.
Василий коротко изложил, что с ним произошло.
– Да, хватил ты лиха! – сочувственно сказал Караваев.
А майор Гарбуз поддержал:
– Ну, Ромашкин, все это в прошлом, досадное недоразумение. Злобы и обиды в тебе нет. Родину защищал честно. Это главное! А то, что встретились тебе непорядочные люди и чуть не испортили всю жизнь, плюнь на них. Но помни, что такие службисты есть, и никогда больше не болтай. Тебя надо было хорошо пропесочить на комсомольском собрании, и на том дело кончилось бы.
Василий опять поразился: точно такие же мысли были у него, когда сидел в одиночке. Гарбуз между тем продолжал:
– Теперь все это позади. У тебя новая жизнь, боевые друзья, родной полк. Будем служить вместе и бить фашистов до победы.
То, что говорил комиссар, совпадало с переживаниями Василия.
– Полк для меня теперь все! Я первый раз к вам прибыл с курсов младших лейтенантов, когда полк в Москве формировался. На параде 7 ноября прошел с полком по Красной площади. Но вскоре был ранен. Теперь второй заход. Когда из госпиталя выписался, просил кадровиков, чтобы меня в свой полк направили.
– Значит, ты еще и ветеран полка! – воскликнул Гарбуз. – Вот, Кирилл Алексеевич, как мы свои кадры плохо знаем: лейтенант в полку со дня формирования, боевой командир, а для нас это новость!
– Слушай, Ромашкин, да ты просто клад! – воскликнул Гарбуз. – Мы тут с командиром подобрали тебе должность хорошую. Судили только по ночному бою, а оказывается, ты вообще находка для такой должности. – И, взглянув на Караваева, умолк выжидательно: командиру полка полагалось самому высказать Ромашкину официальное предложение.
– Есть в полку взвод пешей разведки, – начал Караваев. – Командует им лейтенант Казаков. Давно командует, засиделся, пора его на роту выдвигать. Но подходящей замены не было. Туда нужен человек особенный – энергичный, находчивый, ловкий. У вас есть все эти качества.
– И даже больше! – убежденно сказал Гарбуз.
– Кроме того, – продолжал спокойно Караваев, – боксерские ваши достижения… Каждый спортсмен – борец, самбист, гимнаст, боксер – это же потенциальный разведчик. Однако учтите, товарищ Ромашкин, сила разведчика не только в кулаках. Ему еще и голова нужна, причем постоянно.
Предложение было неожиданным. Василий усомнился:
– Справлюсь ли я?
– Уже справился, – громогласно заверил Гарбуз. – Трех «языков» сразу взял. Что еще нужно?
Василию показалось, что майор чуть-чуть поморщился. Гарбуз тоже приметил это.
– Извини, Кирилл Алексеевич, я, кажется, перебил тебя?
– Уж очень ты, Андрей Данилович, на алтайских своих просторах громко говорить привык.
– Есть такой грех, – согласился Гарбуз.
