— Когда ты вырастешь, принцесса.
— Я уже выросла.
— Нет еще. Но, когда ты действительно вырастешь, я осмелюсь сказать Твоему Высочеству, что я любил тебя. И что боги, проснувшись, отняли у меня не все. Только мое королевство. — Он чуть поколебался, точно раздумывая. — Впрочем, если хорошенько поразмыслить, это мелочь, не имеющая ровно никакого значения.
Всю жизнь, всю их дружбу шел между ними этот понятный лишь им двоим диалог, исполненный нежности и воспоминаний. После слов Сесара воцарилась тишина, нарушаемая только тиканьем старинных часов, в ожидании покупателя отмеривающих, как звонкие капли времени, секунду за секундой.
— В общем, — проговорил наконец Сесар, — если я все правильно понял, речь идет о расследовании убийства.
Хулия удивленно взглянула на него.
— Любопытно, что ты воспринял это именно так.
— А как же иначе? Ведь речь идет именно об убийстве. Какая разница, что произошло оно в пятнадцатом веке…
— Да, конечно. Но это слово — «убийство» — придает всему более мрачную окраску. — Хулия усмехнулась чуть нервно. — Может, вчера я слишком устала, чтобы взглянуть на дело под таким углом, но до сих пор я видела в нем нечто вроде игры — просто игры. Знаешь, как эти ребусы, которые приходится расшифровывать… Вопрос моей профессиональной компетентности и моего самолюбия.
— Ну и?..
— Ну а теперь ты эдак запросто заявляешь мне, что речь идет о расследовании настоящего убийства! И вот только что, минуту назад, до меня дошло, что это действительно так… — Она на мгновение замолкла с раскрытым ртом, словно заглянув в бездонную пропасть. — Ты понимаешь? Кто-то убил или приказал убить Роже Аррасского в канун Богоявления тысяча четыреста шестьдесят девятого года. И картина рассказывает, кто это сделал. — От волнения Хулия даже привстала со стула. — В нашей власти разгадать загадку, которой уже пять веков… Может, именно это событие изменило ход кусочка истории Европы… Ты представляешь, как может подняться цена «Игры в шахматы» на аукционе, если нам удастся доказать все это?
Не в силах усидеть на месте, Хулия вскочила и закончила этот монолог уже стоя, наклонившись к Сесару и опираясь руками о розовую мраморную доску стоявшего рядом круглого столика. Антиквар смотрел на нее вначале с удивлением, затем с восхищением.
— Да, дело может дойти до нескольких миллионов, — согласился он, кивая.
— Даже до многих миллионов, — добавил он убежденно после секундного размышления. — Если хорошо организовать рекламу, «Клэймор» может утроить или даже учетверить стартовую цену… Эта твоя картина и правда настоящее сокровище.
— Нам нужно повидаться с Менчу. Прямо сейчас.
Сесар покачал головой, придав своему лицу выражение оскорбленного достоинства.
— Ну, это уж нет, дорогая. Даже не напоминай мне об этой кукле. Не желаю иметь с ней ничего общего… Я полностью к твоим услугам, но только на соответствующем расстоянии от нее.
— Не капризничай, Сесар. Ты мне нужен.
— И я в твоем абсолютном распоряжении, принцесса. Но избавь меня от необходимости общаться с этой отреставрированной Нефертити и ее очередными альфонсами, а проще говоря — сутенерами. От этой твоей приятельницы у меня всегда разыгрывается мигрень. — Он указал пальцем на висок. — Вот здесь, здесь, видишь?
— Сесар…
— Ладно, сдаюсь. Vae victis.
[9]
Так и быть, я встречусь с твоей Менчу.
Хулия звонко расцеловала его в безупречно выбритые щеки, ощутив при этом исходивший от него запах мирры. Одеколон Сесар покупал в Париже, а шейные платки — в Риме.
— Я люблю тебя, антиквар. Просто обожаю.
— Лесть. Бесстыдная лесть. И от кого? От тебя — мне, в мои-то годы.
Менчу тоже покупала духи в Париже, но более крепкие, чем у Сесара. Когда она быстрым шагом — одна, без Макса — вошла в вестибюль отеля «Палас», о ее приближении возвестила, подобно герольду, целая волна ароматов «Румбы» от Баленсиаги.
— У меня есть новости. — Прежде чем сесть, она потрогала пальцем нос и несколько раз резко и коротко вздохнула. Она успела сделать техническую остановку в туалете, и на ее верхней губе еще виднелось несколько крохотных частичек белого порошка; Хулии была хорошо известна причина ее приподнятого настроения. — Дон Мануэль ждет нас у себя дома, чтобы поговорить о деле.
— Дон Мануэль?
— Да, детка моя. Владелец фламандской доски. Что-то ты стала плохо соображать. Мой очаровательный старикашка.
Они заказали по некрепкому коктейлю, и Хулия посвятила подругу в результаты своих исследований. Менчу мысленно прикидывала возможные проценты, и глаза ее открывались все шире и шире.
— Это здорово меняет дело. — Она взялась подсчитывать, чертя кроваво-красным ногтем указательного пальца по льняной скатерти. — Тут уж моих пяти процентов маловато. Так что я поставлю перед ребятами из «Клэймора» вопрос ребром: из пятнадцати процентов комиссионных от суммы, за которую будет продана картина, семь с половиной им, семь с половиной — мне,
— Они не согласятся. Это же выходит намного меньше того, что они получают обычно.
Менчу рассмеялась, прикусив зубами край бокала.
— Им придется согласиться, — сказала она. — Кроме «Клэймора», существуют еще «Сотби» и «Кристи», до их офисов отсюда рукой подать, и они просто взвоют от восторга от одного намека на перспективу заполучить ван Гюйса. Тут уж «Клэймору» придется решать: либо синица в руке, либо журавль в небе.
— А владелец? А вдруг твой очаровательный старикашка возьмет да и скажет свое слово? Например, захочет сам, напрямую, вести дела с «Клэймором». Или с другими.
Менчу хитро усмехнулась.
— Ни черта подобного. Он подписал мне бумажку. И потом, — она указала на свою юбку, более чем щедро открывавшую взорам обтянутые темными чулками ноги, — как видишь, я оделась по-боевому. Мой дон Мануэль рассиропится как миленький, или я уйду в монастырь. — Она закинула ногу на ногу, затем поменяла их местами (демонстрация, рассчитанная на сидевших за соседними столиками мужчин) и, видимо довольная произведенным эффектом, снова занялась своим коктейлем. — Что же касается тебя…
— Я хочу полтора процента от твоих семи с половиной.
Менчу чуть не хватил удар.
— Это же целая куча деньжищ! — возмущенно завопила она. — Втрое или вчетверо больше, чем мы договаривались за реставрацию.
Хулия спокойно пережидала бурю, достав из сумочки пачку «Честерфилда» и закурив. Когда Менчу на миг умолкла, чтобы глотнуть воздуха, она пояснила:
— Ты меня не поняла. Гонорар за мою работу отчисляется от той суммы, которую получит твой дон Мануэль после продажи картины. — Она выдохнула длинную струю дыма. — Я говорила о других процентах — от того, что получишь ты. Если фламандская доска будет продана за сто миллионов, семь с половиной из них пойдет «Клэймору», шесть — тебе, полтора — мне.
