Однажды вечером по пути в бакалейную лавку я увидел Ирвинга, сидевшего на ступеньках своего дома и витавшего в неизъяснимых прекрасных грезах ребенка, озадаченного странностями бытия. Я надеялся незаметно поговорить с ним и узнать, по возможности, что творится в его голове, но, едва завидев меня, он резко встал и поднялся по ступенькам в дом с очень встревоженным и напуганным видом. Я бы отдал свой фонограф, чтобы узнать, что же грезилось Ирвингу в тот вечер, потому что наверняка это пролило бы свет на его плач в прошлый вечер.
Карл солиден и твердо придерживается своей жизненной позиции; он исключительно самоуверен благодаря дисциплине, запрещающей неуместные рассуждения по поводу обстоятельств, его не касающихся. А Йозеф, с другой стороны, хоть и не менее самоуверен, не такой солидный: живой интерес ко всему на свете заставляет его находиться в постоянном движении и действовать, не задумываясь. Присутствие Ирвинга на этой улице весьма существенно, но есть в этом присутствии нечто и занятное, и удручающее, словно он сам не может разобраться в этом, находясь как будто не здесь. Ирвинг вовсе не уверен в себе. Он не дисциплинирован, не расхлябан. Он просто меланхоличен. Полагаю, в конечном счете он придет к полному самопознанию и постижению всего на свете, но на сей момент он слишком ошеломлен, чтобы иметь на этот счет определенную точку зрения.
Недавно в Париже произошли беспорядки, и вскоре вслед за этим началась гражданская война в Австрии. Ни для кого не секрет, что Россия готовится к отражению японской агрессии. И всем известна нервозность, царящая в Европе, из-за националистических замыслов нынешнего диктатора Германии.
Я упоминаю эти обстоятельства, так как они имеют прямое отношение к нашему повествованию. Как сказал бы Джойс, дети земли есть повсюду, и небольшое происшествие давешним вечером столь же значимо для меня, как эти события в Европе для людей, которые выросли и давно уже не дети, по крайней мере, на первый взгляд.
Вчерашний день начался с густого тумана и короткого дождика. К трем часам пополудни сияло солнце, и небо очистилось, не считая белых облаков, которые предвещают хорошую погоду, прояснение, свежий воздух и прочее. Так меняется погода в Сан-Франциско. В любое время года по утрам погода зимняя, а днем она внезапно превращается в весеннюю. Мало кто разбирается в здешних временах года. У нас круглый год случаются все времена года.
Когда я вышел утром из дому, на улице не было ни одного ребенка из нашего квартала, но когда я возвращался вечером, то увидел, как Йозеф и Ирвинг разговаривают перед домом Ирвинга на моей стороне улицы. Карл находился на противоположной стороне перед своим домом, очень гордо и важно чеканил шаг по-военному, о чем я уже рассказывал, и выглядело это забавно. Ниже по улице, на тротуаре, играли в классики пять маленьких девочек – старшая сестра Йозефа, две ирландские девочки – сестры и две итальянские девочки, тоже сестры.
После дождя воздух свеж, и на улице становится очень хорошо. Вот и эти дети играли на солнышке на улице. Выдался очень изысканный момент жизни и любви ко всем на свете современникам, и я говорю об этом, чтобы показать, что случающиеся эпизоды, уродство человеческой души необязательно являются следствием аналогичного уродства в природе. Как известно, как ни живописны были европейские ландшафты, это никак не повлияло на развязывание последней войны, и счет смертям был так же велик, как и в плохую погоду, и единственным следствием хорошей погоды была трогательная поэзия молодых солдат, которым хотелось творить, завести жену и домашний очаг и не хотелось умирать.
Проходя мимо Йозефа и Ирвинга, я услышал, как Йозеф говорит о Карле:
– Посмотри на него. Посмотри, как он вышагивает. Почему он так ходит?
Я уже знал, что Йозеф недолюбливает Карла за напыщенную прямолинейность походки, поэтому его слова меня не удивили. Я уже говорил, что от природы он был любознателен ко всему, что попадало в его поле зрения, и он вечно задавал вопросы. Мне показалось, что он проявлял чисто эстетический интерес к походке Карла, и я не уловил в его словах никакой злонамеренности. И направился прямиком домой. Нужно было написать письмо, и я засел за работу. Когда оно было готово, я встал у окна, наблюдая за улицей. Девочки разбежались, но Карл по-прежнему находился на той стороне улицы, а Йозеф и Ирвинг все еще были вместе. Начало смеркаться, и улица затихла.
Не знаю, как это произошло, но, когда Йозеф и Ирвинг переходили улицу навстречу Карлу, я увидел, как армия целой нации выдвигается к границам другой нации. А маленькие мальчики казались на первый взгляд такими милыми и невинными, и целые нации казались такими же, как маленькие мальчики, что я не удержался от смеха. О, подумал я, видать, скоро опять начнется война, и дети поднимут вселенский шум, но это будет очень похоже на то, что вот-вот произойдет. Ибо я был уверен, что Йозеф и Карл собирались излить друг на друга свою ненависть, глупую никчемную ненависть – следствие невежества и незрелости, – обменяться ударами из тупой злости, как целые нации, добиваясь господства или уничтожения друг друга.
Это произошло на той стороне: два маленьких мальчика тузили друг друга, а третий из-за этого плакал – из-за войны народов на земле. Я не слышал, что Йозеф сказал Карлу, что Карл ответил Йозефу, и не совсем знаю, как завязалась потасовка, но догадываюсь, что она началась задолго до того, как они начали тузить друг друга. Может, за год до этого, а может, за столетие. Я видел, как Йозеф тронул Карла. Какие милые мальчики! Я видел, как Карл оттолкнул Йозефа. И я видел маленького еврейского мальчика, в ужасе и оцепенении безмолвно наблюдающего за ними. Когда маленький тевтонец и маленький славянин начали бить друг друга всерьез, маленький еврей зарыдал. Это было прекрасно (не драка), а слезы маленького еврея. Вся потасовка длилась минуту-две, но ее подоплека, смысл были всеобъемлющими, и самыми впечатляющими и очистительными были донесшиеся до меня рыдания. Почему он плакал? Он же не был замешан. Он был всего лишь очевидцем, как и я. Почему он плакал?
Хотел бы я побольше узнать о маленьком еврейском мальчике. Я только могу предположить, что он плакал потому, что ненависть и уродство человеческой души – это непреложная истина. Вот такая у меня теория.
Сон в греховном покое
Туман над Сан-Франциско и сумрачное небо в сумасшедших сполохах электрических огней. Такое впечатление, будто ты вне времени; чувство отчаяния, смешанное с издевкой; залитые водой мостовые, простой народ на прогулке. В такую пору бурлит ночной бизнес; в душе человека глубоко засела смутная тяга к погибели, и проститутки одаривают этой погибелью всех – хватает, чтобы пережить ненастье и продержаться на плаву. Но для девочек погода что надо. Во всех отельчиках города процветание становится реальностью. После полуночи – благополучие, переходящее в танцы, суматошное открывание и захлопывание дверей, беготня по коридорам в гуще ласкающей слух непечатной речи – все о том же древнем инстинкте; пожилые мужчины и зеленые юнцы, большой бизнес и девочки, виновницы торжества, меняя клиентов, величественно шествуют, будто священнодействующие жрицы.
