Записавшись к нему, она стояла в очереди десять месяцев. У доктора Эмнести волосы цвета соломы, почти прозрачная кожа и невидимые брови. По-английски он говорит так, будто слово – это крошечная икринка, которую приходится осторожно проталкивать сквозь зубы.
– Так думали всегда, но были не правы. Истина состоит в том, что местом обитания старых воспоминаний является не внутренность клетки, а межклеточное пространство. В нашей клинике мы выбираем из таких мест наиболее обещающие, метим их и конструируем на их основе электронные модели. Все это делается в надежде на то, что мы научим поврежденные нейроны самоизлечиваться. Направим их на новые пути. Научим их перезапоминать. Вам понятно?
Нет, Альме непонятно. Или если и понятно, то не совсем. Уже много месяцев, с тех пор как умер Гарольд, она все забывает: забывает заплатить Феко, забывает съесть завтрак, забывает, что означают цифры в чековой книжке. Выходит в сад с секатором, и за минуту он куда-то по дороге пропадает. Фен для волос вдруг обнаруживается в кухонном буфете, ключи от машины – в жестянке с чаем. А бывает, роешься, роешься в голове в поисках слова, но так и не находишь: кошениль? кашпо? кашмир?
Уже двое врачей диагностировали у нее деменцию. Альма предпочла бы амнезию: на ее взгляд, это было бы конкретнее, да и звучит не так страшно. Чувство такое, будто в голове то ли ржавеет что-то, то ли утекает, как через дырочку. Семь десятилетий жизненного опыта, пять десятилетий брака, четыре десятка лет работы в «Портер пропертиз» – так много домов, и покупателей, и продавцов, что всех не упомнишь, их даже не счесть, да сюда же еще всякие скороварки и салатницы, мечты и мучения, приветы и проклятья. Разве может все это стереться бесследно?
– Мы не предлагаем панацею, – говорит доктор Эмнести, – но, может быть, нам удастся замедлить процесс. И не исключено, что некоторые воспоминания мы даже сможем вам вернуть.
Кончики обоих указательных пальцев он приставляет к носу, получается что-то вроде пирамиды. Альма чувствует: сейчас он произнесет приговор.
– А так, если без нашего вмешательства, дело пойдет очень быстро, – говорит он. – С каждым днем вам будет все труднее оставаться в контакте с окружающим миром.
Вода в вазе, понемногу размягчающая стебли роз. Ржавчина, поселившаяся на кулачках и шпеньках в замке. Сахар, проедающий дентин зубов, река, размывающая берега. Альме приходят в голову тысячи сравнений, но все не к месту.
Она вдова. Ни детей, ни домашних животных. У нее «мерседес», полтора миллиона рэндов сбережений, пенсия Гарольда и дом во Вредехуке. Лечение у доктора Эмнести – это все же какая-то надежда. Она соглашается.
Операция проходит как в тумане. Проснувшись, Альма чувствует, что у нее болит голова и исчезли волосы. Пальцами нащупывает у себя на черепе четыре резиновых колпачка.
Через неделю Феко снова отвез ее в клинику. Одна из ассистенток доктора Эмнести сопроводила Альму в помещение с кожаным креслом, похожим на те, что в кабинетах дантистов. Шлем ощущался кожей макушки как легкая вибрация. Ей сказали, что так собирают воспоминания; предсказать, хорошими они окажутся или дурными, пока нельзя. Больно не было. Ощущение такое, будто голова пуста и пауки оплетают ее изнутри паутинами.
С этой второй процедуры доктор Эмнести отпустил ее домой через два часа, снабдив переносным стимулятором памяти и картонной коробкой с девятью маленькими штампованными картриджами. Каждый картридж из одинакового бежевого пластика, на крышке каждого четырехзначный номер. Два дня она на этот их проигрыватель картриджей любовалась, потом отнесла наверх, в гостевую спальню, – это было около полудня, день выдался ветреный, а Феко не было, он тогда как раз ходил за продуктами.
Воткнула вилку в розетку и вставила первый попавшийся картридж. По позвонкам шеи пробежало слабое содрогание, а потом комната пошла слоями и пропала. Стены будто растаяли. Сквозь промоины в потолке показалось небо, реющее, как флаг. Потом зрение у Альмы отключилось вовсе, так что весь ее дом словно растворили и спустили в канализацию, а на его месте вновь материализовалось то, что было с ней когда-то.
Она оказалась в музее: высокие потолки, полумрак, запах краски, какой бывает, когда вокруг открыто сразу много глянцевых журналов. Музей Южной Африки. Гарольд был там с нею рядом, вот он наклоняется над застекленной настольной витриной, он возбужден, глаза сияют – нет, вы посмотрите на него! Какой молодой! Защитного цвета брюки коротковаты, видны туфли и над ними черные носки. А давно она с ним знакома? Да не больше полугода!
А вот туфли, которые на ней, никуда не годятся: малы и такие жесткие! В тот день погода стояла превосходная, и Альма с этим своим новым долговязым приятелем предпочла бы посидеть где-нибудь под деревом в парке «Компаниз гарден»
{3}. Но Гарольду захотелось в музей, а ей хотелось быть с ним. Вскоре они оказались в зале окаменелостей, где на подиумах стоят штук десять скелетов – есть большие, размером с носорога, есть с клыками метровой длины, и все с массивными безглазыми черепами.
– Нет, это надо же! Они на сто восемьдесят миллионов лет старше динозавров, а? – шепчет Гарольд.
Рядом какие-то школьницы, жуют резинку. На глазах у Альмы самая рослая из них плюет, медленно выпуская слюну в фарфоровую чашу питьевого фонтанчика, потом втягивает слюну обратно в рот. На фонтанчике табличка: «Только для белых»; эти слова выведены красиво, каллиграфическим шрифтом. У Альмы такое чувство, будто ее ступни зажаты в тисках.
– Ну еще хоть минуточку, – просит Гарольд.
Альма, которой теперь семьдесят один, смотрит на все это глазами двадцатичетырехлетней. А ведь ей и впрямь было двадцать четыре! Стояла с потными ладошками и сбитыми в кровь ногами на этом своем свидании с тогда живым еще Гарольдом. Молодым, поджарым юношей Гарольдом. Он был без ума от всех этих скелетов; говорил, что они выглядят так, словно у них тела одних животных, а головы других. Вот та – чем не собака с головой змеи? Или вот: орлиная голова, а тело как у бегемота. «Смотреть на них мне никогда не надоест!» – мальчишески блестя глазами, говорил юноша Гарольд молоденькой Альме. Двести пятьдесят миллионов лет назад, объяснял он, эти существа вымерли, их тела погрузились в топь, потом кости окаменели и понемногу слились с окружающей почвой. А теперь эти кости кто-то отделил от горных пород, снова собрал в скелеты и выставил на свет божий.
– Это ведь и наши предки тоже, – шепчет Гарольд.
Альма не могла себя заставить даже толком приглядеться: безглазые, бесплотные, смертоносные; казалось, они специально спроектированы для того, чтобы рвать друг друга на части. Ей хотелось поскорее вытащить этого длинненького мальчика куда-нибудь в парк, сесть с ним на скамеечку, прижавшись бедром к бедру, и снять наконец туфли. Но Гарольд все тянет и тянет дальше.