Пока Луво преодолевает эти пятьдесят или семьдесят метров, каждая секунда пути, каждый шаг ощущается как прыжок в очень холодную воду, когда тело в первый момент испытывает шок и все в тебе, все, что ты называешь жизнью, на миг распадается, остается лишь сопротивление и холод, и твое сердце силится расшибить в осколки монолитный лед.
Посох действительно выбелен солнцем, бусин на рукояти уже нет, но он по-прежнему стоит вертикально. Так, словно Гарольд специально оставил его для Луво. А Луво смотрит на него, смотрит и боится прикоснуться. Утренний воздух прозрачен и свеж. Вокруг все скалы тихо истекают влагой давешнего дождя.
Рядом с посохом аккуратно сложенная пирамида камней; даже разбросав ее почти всю, Луво несколько минут вглядывается, прежде чем до него доходит, что смотрит-то он на окаменелость. На фоне сероватого известняка горгонопсия выглядит почти белой, а очерк ее обращенного в камень туловища местами как бы прерывистый. Но в конце концов Луво удается проследить его форму от передней ноги до кончика хвоста: животное было величиной с крокодила и повернуто чуть-чуть на бок, словно утонуло в огромном чане с цементом. Его большие загнутые когти все на месте. И череп здесь, но лежит как бы совсем отдельно, в другом массиве камня, будто принесенном потоками воды. А большой-то какой! Пожалуй, даже больше, чем тот, что у скелета в музее.
Луво снимает еще несколько прикрывавших окаменелость обломков, ладонью смахивает с нее мелкие камешки и пыль. Скелет отчетливо просматривается, хотя и скрыт в камне. Громадный, длиной метра три. У Луво сердце стучит все чаще.
При помощи молотка часа за два Луво удается высвободить череп. При каждом ударе отлетают маленькие осколки более темного камня, и мальчик молится, как бы не повредить то, за чем сюда пришел. Большой, как старый ламповый телевизор, и сам весь каменный, череп, даже освобожденный от каменного покрова, так велик, что его, пожалуй, и не подымешь! Тем более что и глазницы, и ноздри по-прежнему заполнены камнем, более темным, чем окружающие кости черепа. Да, думает Луво, в одиночку мне его, поди, и с места не сдвинуть.
Однако ничего, сдвинул. Расстегнув спальный мешок, он укутывает им череп, со всех сторон подтыкает и, пользуясь посохом как рычагом, начинает в таком виде этот череп кантовать, медленно, по сантиметрику перекатывая к дороге. Пока тащил к ограждающей дорогу стенке, вокруг успело стемнеть, да и вода кончилась. Потом он возвращается назад к остальному скелету, опять укрывает его камнями и гравием и помечает место все тем же посохом; рюкзак и все остатки стоянки переносит туда же, к дороге.
Спина болит, ноги болят, руки в ссадинах. Над темной линией гор расходящиеся круги звездного света. В траве вокруг принимается свиристеть хор ночных насекомых. Луво садится на рюкзак, последний апельсин кладет на колени; череп, завернутый в спальный мешок, ждет двумя метрами ниже. Что остается? Надеть ярко-красную куртку. И ждать.
Возвращение
Уже за полночь рядом с Луво останавливают машину три англоговорящие финки. Из них две по имени Паула. На вид все три женщины слегка навеселе. Вопросов о том, почему у Луво такой измученный вид и как долго ему пришлось их дожидаться, сидя на обочине одной из самых глухих дорог во всей Африке, они задают поразительно мало. Не снимая шапки, он рассказывает им, что занимался поиском окаменелостей, и просит помочь с погрузкой черепа. Что ж, о’кей – они соглашаются и вместе берутся за работу, время от времени прерываясь, чтобы пустить по кругу бутылку каберне, так что через пятнадцать минут череп сперва переваливает через стенку, а потом оказывается в задней части кузова жилого автофургона, дачи на колесах, – там специально освобождают место для громоздкой находки.
Финки путешествуют по Южной Африке. Одной из них только что стукнуло сорок, а остальные рванули сюда с ней за компанию, чтобы это событие отпраздновать. Весь пол фургона по колено завален обертками от съестного, картами и пластиковыми бутылками. Они передают друг дружке толстую, звездообразно надрезанную палку сыра; одна из Паул отламывает от нее клинья и кладет на крекеры. Луво ест медленно, оглядывая свои сорванные ногти и думая о том, что от него, должно быть, попахивает. Тем не менее смех женщин звучит искренне, а магнитола играет рэгги.
– Вот так приключение! – наперебой повторяют они, наводя его этим на мысли о тех нескольких затрепанных книжках, что лежат на дне его рюкзака.
Остановив машину на высшей точке перевала, они выходят и просят Луво сфоткать их около погнутой ржавой таблички с надписью «Die Top»
[2]
; у Луво возникает чувство, что это ангелы, посланные небесами.
Рассвет застает всех за завтраком: сделав остановку в придорожном городке Матьесфонтейн, они сидят в пустой и гулкой столовой зале гостиницы «Квинз», едят яичницу-болтунью с помидорами. Луво запивает ее ледяной фантой и смотрит, как едят женщины. Их путешествие кончается, и они показывают друг дружке снимки на экране фотокамеры. Страусы, виноградники, ночные клубы.
Покончив с первой бутылкой фанты, Луво принимается за вторую, над ним медленно крутятся лопасти потолочного вентилятора, и три улыбчивые женщины то и дело обращают к нему свои добрые, лоснящиеся от пота лица, как будто в их мире черные и белые это одно и то же, да и другие различия между людьми не так уж много значат; потом они встают и загружаются в фургон, чтобы ехать уже до самого Кейптауна.
Одна из Паул за рулем, две другие женщины спят. За окнами мелькают столбы с телефонными проводами и машут ими, машут, как тонкими крыльями, гнущимися наподобие пологих парабол. Дорога неукоснительно прямая. Паула-водительница время от времени поглядывает назад, на Луво, сидящего на заднем сиденье.
– Болит голова?
Луво кивает.
– А что за окаменелость-то?
– Похоже, что это, ну… были такие, называются горгонопсии.
– Горгоно… чего? Это как та Медуза? Змеи вместо волос и все такое?
– Про это я точно не знаю.
– Хотя те-то просто горгоны. Ну, то есть Медуза и ее сестры. Обращали в камень всякого, кто глянет им в глаза.
– Правда?
– Правда, – подтверждает сорок раз новорожденная финка Паула.
– Эта горгонопсия очень древняя, – говорит Луво. – Из тех времен, когда вся тутошняя пустыня была болотом, через которое текли полноводные реки.
– Понятно, – говорит Паула. Едет, постукивая большим пальцем по баранке в такт музыке. – Так тебе, стало быть, нравится это дело, а, Луво? Приезжать туда и копаться, искать всякие древности?
Луво смотрит в окно. Интересно, что еще таится под обнесенными колючей проволокой пастбищами, под плосковерхими горами, спящими при свете то солнца, то далеких и вечных звезд, под вельдом, кое-где поросшим карликовым кустарником, под всей беспрерывно обдуваемой ветром и с сотворения мира нетронутой землей Кару. Что там таится еще?
– Ну, в общем, да, – отвечает он. – Мне это нравится.
