Что от нас остается?
Во снах его заносит все дальше и дальше от окружающей реальности, и сны все больше такие, будто берут свое начало не в детстве, накрепко забытом, а в тех жизнях, воспоминания о которых могли передаться ему разве что через кровь. Сны о предках, о людях далекого прошлого, которые так же влачились, страдая головными болями, по этим иссохшим пустошам; о племенах и народах, которые столетиями пасли стада среди песков, об ушедших в туман целых армиях людей с охрой на лицах, копьями в руках и громадными ветхими шатрами, сложенными, увязанными и несомыми на спинах; о том, как длинные древки копий колышутся при ходьбе и как впереди и сзади у ног семенят собаки с высунутыми языками. О тучных стадах, животном мире дождевых джунглей, отпечатках ладоней на камне и штриховых линиях, идущих с неба и сходящихся в сосуд, сделанный из носорожьего рога. О людях с головами антилоп. О рыбах с человечьими лицами. О женщинах, превращающихся в завитки красного тумана.
Пятое утро на перевале застает Луво измотанным и опустошенным; у него так болит голова, что он не может вылезти из спального мешка. Он вынимает из рюкзака истрепанную фотографию Гарольда и долго на нее смотрит, гладит пальцами лицо изображенного на ней мужчины. В каждом ее уголке булавочные проколы, через которые просвечивает небо.
Луво пытается прорваться, преодолеть головную боль, при этом уговаривает память вернуть ему момент кончины Гарольда. Гарольд говорил о геологии, о смерти. «Что в этом мире постояннее всего? Перемены!» Ветряные насосы, загоны для овец, знак с надписью «Свартберг-Пас».
Луво вспоминается старухин сэндвич на передней панели машины, ветер в придорожной траве и тут же Гарольд, наконец-то явившийся: идет, идет уже через дорогу, но что же он так спотыкается? И без конца повторяет: Альма, Альма… И розовая пена на губах. Альма без толку тычет пальцами в кнопки мобильника. Вот острый камешек, вдавившийся Гарольду в щеку, вот пыль, припорошившая глаза.
Луво неотрывно смотрит на фотографию. У него возникает ощущение, будто бабкину стену из бумажек и картриджей вдруг взяли и, в сотый раз перетасовав, вынесли сюда, на горный склон: сонмища камней точь-в-точь как бежевые картриджи – все одинакового вида, из одного и того же материала. И он обречен здесь снова и снова биться над ее затеей, просматривая тысячи одинаковых предметов в поисках какой-то закономерности, неведомого рисунка, ища на них неизвестно какие вмятины, оставшиеся от того, что существовало в далеком прошлом.
Картриджи доктора Эмнести, Музей Южной Африки, окаменелости Гарольда, коллекция Шефе Карпентера, стена памяти старухи Альмы – все это не что иное, как разного рода попытки избежать утраты памяти. И кстати, что такое память? Почему она так хрупка, так ненадежна?
Направление теней меняется, они становятся короче; солнце выплывает в зенит. Луво впервые вспоминается что-то из того, что говорил Альме на одном из картриджей доктор Эмнести. «Память строится вне какой-либо ясной или объективной логики: точка тут, точка там и обширное темное пространство между. То, что мы вспоминаем, – всегда догадки, всегда отчасти плод воображения. Попробуйте вспоминать одно и то же достаточно часто, и вы получите новое воспоминание, воспоминание о том, как вы вспоминали».
Начните вспоминать достаточно часто, повторяет про себя Луво. А что, если и впрямь? Вдруг память невзначай вернется вновь к своему начальному состоянию?
Что до его собственной памяти, то в ней никак не может смолкнуть взрыв, выстрел. Роджер валится с лестницы и испускает дух. Завернутый в покрывало пятилетний мальчик сидит в шезлонге и, щурясь, смотрит в небо. Альма Коначек вырывает страницу из «Острова Сокровищ» и пришпиливает к стене. И все это снова, и снова, и снова…
Тело, как сказал однажды Альме Гарольд, исчезает так быстро – не успеешь глазом моргнуть. Вот, говорил он, что я помню с детства: отец положил у дороги мертвую овцу, и за три дня шакалы оставили от нее только шкуру да кости. А через неделю и кости исчезли.
«Ничто не вечно, – говорил Гарольд. – Появление окаменелости – это чудо. Шансов – один на пятьдесят миллионов. Все остальные из нас исчезают – переходят в траву, в жуков, в червей. В сполохи света».
Да уж, повезло так повезло, думает Луво. Ну, в смысле, тому, что сохранилось, не исчезло, не разломано, не подверглось полной переработке.
Луво и так и сяк вертит в руках фотокарточку, и тут у него возникает новая мысль: когда Гарольд, схватившись за грудь и дыша все чаще и чаще, привалился к машине и у него в груди остановилось сердце, с ним не было посоха. Этой его пижонской палки черного дерева с набалдашником в виде слона. Той палки, что так бесила Альму. Когда Гарольд выходил из «лендкрузера», он ведь специально полез в заднюю часть кузова и взял ее с собой. А когда часа через два вернулся, ее с ним не было.
Может быть, он обронил ее по пути назад к машине. Или оставил среди скал, отметив ею местоположение найденной горгонопсии. Прошло четыре года, палку могли найти и унести, ее могло утащить потоком во время бури, а может быть, Луво и вовсе неправильно вспоминает, но… нет, он точно помнит: когда-то палка здесь была – на северном склоне хребта Свартберг, где-то несколько ниже дороги. Поблизости от того места, где теперь Луво ночует. И может быть, она до сих пор здесь.
Луво нужно найти горгонопсию, позарез нужно – не только для себя, но и ради Альмы, ради Феко, ради Роджера, ради Гарольда. Если посох еще здесь, вряд ли его отыскать будет так уж трудно. Больших деревьев здесь на высоте нет совсем, поэтому нет и сучьев, сравнимых по длине с этим посохом. И древесина такая темная, как черное дерево, здесь тоже не встречается.
Не бог весть какая умная мысль, конечно, но ее оказывается достаточно, чтобы поднять Луво на ноги и сподобить на новые поиски.
Горгонопсия
Весь день – и тот, и следующий – Луво бороздит море камней. У него остается всего одна двухлитровая бутыль воды, и он бережно эту воду расходует. Разбивает местность на круги, прямоугольники, треугольники. Ходит то вдоль, то поперек, то по спирали. Ищет теперь нечто темное, может быть выбеленное солнцем, с отделанной красными бусинами рукоятью и набалдашником в виде слона. Такими посохами – он их навидался – торгуют дети вдоль дороги в аэропорт, а также в сувенирных лавках на Гринмаркет-сквер.
На шестой вечер начинается дождь, Луво вешает спальный мешок на куст, заползает под него и спит без сновидений, пока над ним пауки плетут между ветками свои сети. Когда просыпается, небо все еще серое.
Встает, стряхивает со спального мешка капли воды. В голове при этом удивительная легкость и почти никакой боли. Уже утро, думает Луво. Проспал такой дождище, это надо же! Забирается метров на пятнадцать выше, садится на плоскую ровную скалу и сидит там, отщипывая от куска хлеба, как вдруг эту палку замечает.
Посох Гарольда, оказывается, торчит между двумя большими валунами в какой-нибудь полусотне метров. Даже оттуда, где Луво сейчас сидит, он видит в верхнем его конце дырочку – крошечное пустое место, оставленное резчиком под животом слона между его ногами.
