С чего он взял, что сможет отыскать здесь окаменелость? Пятнадцатилетний мальчишка, который знает жизнь только по приключенческим романам да еще из воспоминаний какой-то старухи. Который никаких окаменелостей не находил ни разу в жизни!
Луво съедает два куска хлеба и принимается медленно обходить вокруг спального мешка, ногой переворачивая попадающиеся камни. На некоторых пятна лишайников, бледно-оранжевых и серых, сами камни тоже имеют цветные включения: черные полоски, серебристые крапинки. Очень симпатичные камешки, но в них нет ничего, что напоминало бы окаменелости из музея, из шкафа Гарольда, из воспоминаний Альмы.
Весь первый день Луво с бутылкой в руке обходит все более широкими кругами свой маленький лагерь, краем глаза видя, как скользит по склону его собственная одинокая тень. Над горной грядой, синеющей на горизонте, ходят облака, их тени проползают по фермам, что виднеются внизу. Луво вспоминает, как Гарольд говорил с Альмой о возрасте ископаемых. Те, что моложе, «лежат ближе к поверхности». Старые залегают глубоко. Но как понять здесь, что было выше, что ниже? Все вздыблено, и сплошной каменный хаос. И каждый камень, который Луво переворачивает, оказывается просто камнем – ни на одном нет ни следочка никаких костей.
Машины через перевал иногда проезжают – по одной примерно раз в два часа. Вечером над Луво долго парят три орла, перекликаются, и ни один ни разу не шевельнул крыльями, пока все три не унеслись куда-то на другую сторону хребта.
Большое Кару
Во снах Луво становится Альмой – агентом по недвижимости, белой женщиной, никогда не знавшей ни боли, ни голода. Легким шагом подходит к гипермаркету «Гарденз-центр»; продавцы со всех ног бросаются помогать. Повсюду круглые стенды с вешалками, на которых всякие гламурные шмотки. Везде эскалаторы, воздух кондиционированный, пахнет духами. Продавцы, сами ать-тю-тюженные, смотрят радостно и открыто.
Его мигрени, похоже, усиливаются. Такое ощущение, будто ему сдавливают череп, а металлический привкус во рту – это туда просачивается то, что выдавилось из головы.
На второй его день на перевале муравьи прогрызли дырку в одном из пакетов с хлебом. Шею и руки жжет – обгорели на солнце. А когда лежишь ночью в мешке, возникает такое чувство, будто горгонопсия – это ось какого-то колеса, из которой в стороны торчат спицы, и оно крутится, крутится… На одной спице Луво, на другой Роджер, на следующей Темба, потом Феко, Гарольд и Альма. И все они в ночи куда-то несутся, неуследимо и безостановочно вращаясь, как колесо Млечного Пути вверху. Только центр остается во тьме, только горгонопсия.
Луво пытается рисовать в памяти образ горгонопсии из музея, силится представить себе, как она могла бы выглядеть здесь, среди скал. Но сознание упорно возвращается к дому Альмы Коначек.
Роджер мертв. Гарольд мертв. Альма либо в тюрьме, либо заперта в дурдоме для богатых и белых. Если что-то и осталось от того, кем она была раньше, это всего лишь какой-нибудь клочок бумаги, обрывок, неразборчиво накорябанная записка, которую кто-нибудь (или Феко, или эта нынешняя уборщица) наверняка уже отлепил от стены и бросил в мусор. Да и сам Луво: долго ли еще осталось ему бодриться – с этими разъемами, продырявившими башку? Несколько месяцев? Вряд ли дольше.
Но вот что странно: монотонная дурацкая работа (рассматривать камни, пытаясь проникнуть взглядом в их нутро) Луво нравится, она его успокаивает. Карабкаясь по склонам хребта Свартберг, он чувствует, как горы заряжают его спокойствием: облака плавают, как громадные серебряные дирижабли, а по небу каждый день от края и до края разливается золотой паводок заката, – ну а вообще-то, на нагорьях Кару свет жёсток, свод неба титанически высок, а тишина непрошибаема. Однако под пологом этой тишины, как узнаёт постепенно Луво, неустанно трудится ветер и раздается множество всяких звуков – это и шепот травы на склоне, и потрескиванье пастушьих деревьев
{38}, там и сям сумевших кое-как зацепиться корнями за трещину в скале. На третью ночь, лежа в спальном мешке, он умудряется услышать звук, совсем уже едва ли уловимый: как распускаются ночные цветы, всеми лепестками обращаясь к луне. Когда он лежит абсолютно тихо, изгнав из сознания всякую мельтешню то больно кусающих, то тягостно сосущих сердце страхов, ему даже кажется, что он слышит, как глубоко под горами несет свои воды подземная река и как раздвигают камни, стремясь в нее нырнуть, корни растений; при этом звук такой, будто это человеческие голоса тихо поют, обращаясь один к другому. Да ведь и помимо этого – ах, если бы он был наделен этаким слухом! – еще много чего можно было бы услышать: ультразвуковые взвизги летучих мышей, например; а то бывают еще инфразвуки – с их помощью в заповедниках на дальних нагорьях переговариваются слоны, которые издают стоны и бормотания в таком низком регистре, что слышать друг друга и общаться ухитряются животные, оказавшиеся в разных заповедниках, отстоящих один от другого на много километров, подобно высаженным на дальние острова изгнанникам-робинзонам, – крикнет и ждет, а его зов мчится, пронизывая горные хребты насквозь, а потом точно так же бежит к нему зов ответный.
В ту ночь Луво разбудил дробный цокот копыт – оказалось, шесть больших антилоп, пугливых и настороженных, стуча кератином копыт по скалам, гуськом следуют мимо спального мешка, да так близко, что при луне ему виден пар от их дыхания – они всего в каких-нибудь пятнадцати шагах, даже ближе.
На четвертое утро поисков, бродя чуть ниже перевала примерно в паре километров от дороги, Луво переворачивает камень размером с ладонь и на нижней его стороне обнаруживает вдавленный четкий отпечаток чего-то похожего на ракушку. Ракушка светлее окружающего камня и имеет по краям зубчики. Из какого-то уголка сознания выплывает название окаменелости: брахиопод. Прямо на солнцепеке Луво садится и гладит кончиками пальцев мелкие, впечатанные в камень желобочки. Надо же, это было живое существо, оно жило и умерло несколько геологических эпох назад, во времена, когда горный склон был морским мелководьем; неисчислимые россыпи таких ракушек сидели на подводных камнях, грелись на солнце и то открывали, то закрывали створки.
В ушах у Луво звучит мощный, полный восторга голос Гарольда Коначека: «Двести пятьдесят миллионов лет назад жизнь била здесь ключом, текли реки, всюду была топь, жижа и росли папоротники. Остатки плоти понемногу вымывались, кости пропитывались неорганикой, сверху наваливалась тяжесть тысячелетий, и тела превращались в камень»
{39}.
И вот теперь это маленькое существо, единственное из всего их сонмища, вдруг поднялось к поверхности; или наоборот, сама поверхность опустилась ниже: ветер и дождь снесли куда-то вниз укрывавшие окаменелость напластования – примерно так же, как давным-давно замерзший труп, пролежав в темных глубинах ледника не одно столетие, подчас выныривает на его поверхность.
