Вместо этого при виде знакомых арок на него навалилась глубокая тоска.
Кловер, разумеется, умерла в другом доме, иначе бы Генри сюда больше не вернулся. Они собирались переехать на Новый год в 1886-м, после двух лет, ушедших на внутреннюю отделку, но Кловер выпила свой фотографический яд шестого декабря.
Однако треклятый крест на каменной резьбе над арками был по-прежнему здесь. Крест, который она заказала без его ведома.
Это произошло в июле. Они с Кловер жили в Беверли-Фармз. Генри попросил своего друга из Библиотеки Госдепартамента, Теда Дуайта, проследить за выполнением каменной резьбы. Он тогда написал Дуайту: «Если увидите, что каменщики высекают христианский символ, накажите их по-отечески».
Архитектор Г. Г. Ричардсон настаивал, что между окнами над главными колоннами необходим какой-нибудь декоративный элемент, и Генри предложил Кловер вырезать там павлина, поскольку новый дом с роскошным внутренним убранством, картинами и статуями задумывался на зависть презренному вашингтонскому обществу. Ричардсон хотел вырезать вздыбленного рыкающего льва – быть может, потому, что по ходу строительства этого грандиозного мавзолея для живых заказчик постоянно на него рычал и по любому поводу вставал на дыбы.
Однако Кловер тайно от Генри велела поместить между окнами резной каменный крест. К тому времени, как новость добралась до Беверли-Фармз, крест стал свершившимся фактом. Генри это смущало и раздражало до чрезвычайности. И он, и Кловер были совершенно нерелигиозны и часто подтрунивали над отнюдь не набожными соседями, вплетавшими христианские символы в наружную или внутреннюю резьбу своих новых шикарных домов.
Когда Тед Дуайт написал, что каменщики под руководством Ричардсона по настоянию миссис Адамс добавили крест, Генри ответил, как он надеялся, иронично-легкомысленным письмом, в котором говорилось: «Ваш отчет о кресте наполняет мое сердце печалью и погружает мои губы в кокаин». И добавил: «Не бойтесь, Тед, скоро мы залепим его цементом».
Однако, разумеется, ничего они не залепили. Как Генри писал позже Дуайту: «Это свершивший факт, fait accompli в камне, так что мне поздно возмущаться или сетовать, хоть я нахожу это дурным искусством и дурным вкусом. Все мои возражения были тщетными, так что я умолкаю». Впрочем, он попросил Дуайта никому не рассказывать про крест, ибо «вашингтонцы такие сплетники, что лучше не давать им пищу для пересудов».
Видит небо, через шесть месяцев после установки креста Кловер дала всему городу обильную пищу для пересудов на годы вперед. В декабре Генри нашел ее мертвой на ковре в гостиной их Малого Белого дома по адресу: Эйч-стрит, 1607.
Крест между двумя арками служил фоном для медальона с неизвестным крылатым существом. Это был определенно не Пегас. Не совсем грифон. Не дракон – хотя Адамс предпочел бы именно дракона. Что именно Кловер имела в виду, заказывая его архитектору, осталось загадкой по сей день, но уже в роковом восемьдесят пятом году Генри писал друзьям, что «ч-тов крест и крылатое существо пророчат будущее» и что они «наполняют его страхом».
Они наполняли его страхом и сейчас. Он не мог понять, почему после смерти Кловер не избавился от креста и от крылатого чудища. Может быть, потому, что в эти семь лет чаще путешествовал, чем жил в доме.
Для Адамса весь тот ужасный год был наполнен знамениями. Весной 1885-го, когда священник – очень деликатно и сочувственно – пытался внушить Кловер, что ее отец умирает, Генри слышал ее слова: «Нет, нет, нет… все кажется ненастоящим. Я почти не понимаю, что́ мы говорим или почему мы здесь. А значит, так оно, наверное, и есть: все нереально. Или, по крайней мере, нереальна я».
А знойным, бесконечным, бессмысленным летом в Беверли-Фармз, когда Ричардсон по тайному распоряжению Кловер устанавливал на фасаде их немыслимо дорогого нового дома мерзостный барельеф, Генри (и не один раз) слышал, как его жена жалуется сестре: «Эллен, я ненастоящая. Сделай меня настоящей, бога ради. Ты… вы все… настоящие. Сделайте настоящей и меня».
И сегодня утром, завтракая в одиночестве (он часто завтракал, обедал и ужинал в одиночестве на протяжении семи лет, когда оказывался дома между поездками), Генри думал о треклятом каменном кресте, об ужасном жарком лете в Беверли-Фармз, о меланхолии Кловер, которая усиливалась все те месяцы, и о ее… да, о ее безумии.
Затем он решительно выбросил все эти мысли из головы, пошел в кабинет и принялся разбирать груду неотвеченных писем.
* * *
Было уже позднее утро, когда дворецкий тихонько постучал, вошел и объявил:
– К вам мистер Холмс, сэр.
– Холмс! – воскликнул Адамс. – Силы небесные!
Он отложил перо, застегнул пиджак и быстро спустился в прихожую, где Холмс только что отдал лакею шляпу и плащ.
– Мой дорогой Холмс! – воскликнул Адамс, пожимая приятелю руку и одновременно левой рукой стискивая тому локоть – его приветствие для старых друзей, с которыми он на самом деле не так и близок. – Я и не знал, что вы в городе. Заходите! Останетесь на ленч?
– Я только на одну минуту, – ответил Холмс. – Мне надо успеть на часовой поезд в Бостон. Однако я охотно посижу у вас в кабинете и буду рад чашечке кофе.
Адамс распорядился сварить кофе и повел Холмса в кабинет. При своих пяти футах шести дюймах Генри Брукс Адамс никогда не чувствовал себя высоким – даже среди низеньких американцев девятнадцатого столетия. Однако особенно сильно он ощущал свою малорослость рядом с Оливером Уэнделлом Холмсом-младшим. В отличие от Генри Джеймса, отбросившего чуть принижающий довесок к фамилии десять лет назад, после смерти отца, Холмс в пятьдесят два года по-прежнему звался младшим, ибо его прославленный родитель был еще жив, но в случае Оливера Уэнделла Холмса-младшего даже это скорее добавляло величия.
Сейчас, в прихожей, Адамс внезапно осознал, что с годами его статный приятель только хорошеет. Высокий воротник скрывал единственный недостаток фигуры (чересчур длинную, на строгий взгляд, шею), идеально закрученные усы лишь недавно начали седеть, а расчесанная на прямой пробор шевелюра являла разительный контраст лысине самого Адамса, которая, как тот знал, еще и шелушится после солнечных ожогов на Святой Елене и на яхте Агассиса – от них не спасала даже соломенная шляпа.
Приятели поднялись в кабинет, и дворецкий принес дымящийся кофе. Адамс сидел и думал, что хотя ему всего пятьдесят пять – на три года больше, чем Холмсу, – он обречен лысеть, толстеть и, да, уменьшаться в росте. А Холмс наверняка сохранит величавую осанку до глубокой старости и, возможно, на девятом десятке как раз и достигнет расцвета мужской красоты.
– Что привело вас в Вашингтон, Уэнделл? – спросил Адамс. – Быть может, вы встречаетесь с председателем Верховного суда Фуллером?
– Да, с ним и с президентом Кливлендом, – сказал Холмс, аккуратно отпивая кофе. Он не объяснил, зачем встречается с президентом, а Генри Адамс намеренно не стал спрашивать.
Холмс с 1883 года был членом Верховного суда штата Массачусетс, и знающие люди прочили его на роль председателя. Другие готовы были биться об заклад, что Холмс в ближайшие десять лет станет членом Верховного суда США. Адамс в этом сомневался, но держал своим мысли при себе.
