– Вот, вот! – следователь повернул колпак настольной лампы, и Афанасий Николаевич на мгновение ослеп от яркого света. – Надо знать! И не теряйте бдительности. Чуть что – сообщайте нам сразу же. Еще неизвестно, что за элементы засели в горсовете… – Куренков сделал выразительную паузу. – Вокруг вас!
Слепящий сноп света опять уткнулся подслеповато в столешницу, Афанасий Николаевич, протирая глаза, вздрогнул, почувствовав на своем плече ладонь следователя, подобравшегося неслышной кошачьей походкой.
– Это я вам по старой дружбе советую. Мало ли что может случиться…
Выйдя из сумрака подвальной комнаты отдела НКВД на волю, Афанасий Николаевич долго не мог нахвататься воздуха жадно распяленным ртом: там, в подвале, показалось, сдавило грудь – навсегда, так что уж больше не вздохнуть полно и свободно.
Но через неделю тяжесть в груди перестала ощущаться, лишь душу разъедал неприятный осадок. «Кто он есть, этот Куренков?! Балбес, придурок! – чертыхался в сердцах Афанасий Николаевич. – И надо же, чтобы я перед ним… Ишь, каждая вошь на ровном месте выделывается!..»
Сравнение с вошью что-то не понравилось Сальникову самому, но корить себя за пережитые минуты страха перед каким-то «недоноском» он не переставал.
Известие о том, что арестовали первого секретаря обкома, Афанасия Николаевича буквально пристукнуло по «тыковке». Занавесив плотно окна, он беспокойно метался дома по горнице, хватался за голову. Ладно, бухгалтеришко Селезнев – вечно косился с ехидцей из-под стеколышек очков, чистюля, интеллигент! Или зять царского полковника Введенского учитель Зерцалов, дворянин-недобиток, которого тоже увезли в «воронке». С этими хоть все понятно. Но тут…
В газетах вовсю шумели о процессах над врагами народа в Москве. И если уж там – думал Сальников – и над такими большими людьми! Коренастая, крепко сбитая фигура следователя Куренкова перед его глазами вырастала до чудовищных фантастических размеров, и, отбросив газету с очередным сообщением, словно страницы ее накалялись вдруг добела, Афанасию Николаевичу хотелось забиться куда-нибудь в щель за теплой печкой. Как сверчку. Но надо было держать себя на работе подчеркнуто сосредоточенно, без малейшей тени намека на страх, не дающий спать спокойно по ночам, в докладах подбирать слова похлеще и попохабнее, поминая пресловутых «вредителей», и быть осторожным, очень осторожным. Револьвер под подушкой и прочные ставни на окнах теперь не защита.
Тут братец Павел и «подкачал». Весной на сплаве плоты застряли у моста через реку, громоздясь друг на друга, и Павел, чтобы избежать затора, приказал взорвать мост. Мост взлетел на воздух, а Павла через пару часов арестовали, как злостного вредителя.
Афанасий Николаевич от такой вести долго не мог прийти в себя. С братом виделись буквально пару дней назад.
Павел, довольный, рассказывал: «Мужикам в артель котел понадобился. Где взять, ума не приложу. А потом понял… У дома, где живем, банька старая имеется, подладил я ее. Мужикам говорю: вы ночью в баньку прокрадитесь и котел своруйте. Под утро слышу – прутся по огороду, как стадо коров на водопой. Жена у меня проснулась и прислушалась: „Вроде б кто-то возле дома бродит?“. „Поблазнило тебе“, – отвечаю, а едва держусь, чтобы не расхохотаться. „Чем-то брякают у бани, кажись?!“ „Со сна чего не померещится!“ Не могу, руку зубами закусил, ну, точно, продам мужиков! Ничего, успели, убегли с котлом. Утром баба в слезы, я – в хохот, что операция удалась».
«Совсем дураком ты стал, Паша!» – не сказал вслух, подумал тогда Афанасий…
Вот и теперь мост наверняка можно было бы не взрывать, по-другому выкрутиться, на стихию списать. Нет, подставил шею. «Сам втяпался и меня за собой потащит. Пусть не он сам, другие поволокут», – Сальников представил широкоскулое, с жесткими безжалостными глазами лицо Куренкова. «Надо что-то скумекать. А если… упредить? – осенило Афанасия Николаевича. – Попро буем!»
Вынув из стола чистый лист бумаги, Сальников, обмакнув перо в чернильницу, принялся бойко выводить – нужные слова приходили сами собой:
«Довожу до вашего сведения, что я еще не сегодня подозревал, что мой брат Сальников Павел Николаевич переродился и стал вредителем и врагом трудового народа. До поры до времени он вынашивал и скрывал свои мерзкие намерения. Говорил лишь как-то, что не верит в достижения и успехи коллективизации, что все это зря, и, видимо, вел соответствующую агитацию среди народа. Скрывал искусно от раскулачки ряд мироедов, вдобавок выходящих грабить обозы с хлебным припасом на дорогах. Без сомнения был в сговоре с ними. Так что взорвать злодейски мост, в то время как весь трудовой народ по-ударному строит социализм, для него было пара пустяков.
Я решительно и бесповоротно порываю всякие связи с подлым врагом, отрекаюсь от него как родного брата»
Афанасий Николаевич перечитал написанное, от удовлетворения крякнул. «Отвезу сегодня же Куренкову, он-то уж найдет ход!..»
2
Афанасий Николаевич решился рассказать о своих сновидениях дочери. Она, пережившая двух супругов, одного – пьяницу, другого – убийцу, подняла на отца обведенные траурными ободками печальные глаза:
– Поминки твой брат просит. В церковь надо сходить и панихиду заказать.
– Это по Пашке-то?! – задребезжал смешком Афанасий Николаевич.
Даже весело старику стало. Уж кого-кого, а Павла-то точно бы святая церковь предала анафеме, как злейшего своего врага, разузнайся бы одно дело…
Не сломался еще тогда Пашка! Ох, и крут он был в «уполномоченных»!..
Павел в тот давний свой приезд в Городок был хмур, озабочен.
– Попа здешнего надо допросить. Из собора, пришло постановление, все ценное в фонд выгрести… Описали все, охрану поставили, наутро б забирать да везти, а замки отомкнули – внутри хрен ночевал. Кто, вот, успел?..
– Можно с тобой? – попросился Афоня.
– Валяй!..
Настоятель храма отец Иоанн, иссохший согбенный старец, стоял перед иконами, творя молитву. На вбежавшего Павла он не оглянулся, лишь сквозняк, загулявший по светелке, озорно взъерошил редкие седые волосы на его затылке.
– Где церковное золотишко схоронил?! – заорал Павел с порога.
Плечи старца слегка вздрогнули, настоятель осенил себя размашисто крестным знамением и поклонился.
– Чего шепчешь-то, чего? – Павел забежал сбоку и уставился в упор на отца Иоанна. – Небось, обрадел, что припрятать-то успел? Бога своего благодаришь? Ну, ничего, заговоришь у нас скоро!..
Зимний день исчах, затух… По хорошо наезженной колее лошади ходко бежали сами, без всякого понукания, и Афоня, отпустив вожжи, начал на облучке поклевывать носом. Он очнулся от толчка в спину и испуганно заозирался в кромешной тьме. На счастье месяц робко проглянул в просвете среди облаков, и при его неровном мертвенном свете на Афоню отупело вытаращил блестящие полтинники глаз Павел.
Этюд с иконой Спас. Начало XX в. Худ. Илья Репин
