Когда с окна стреляют, мы туда из пулемета или автомата, в зависимости от того, какой этаж. Заходили проверять, в подвале сидят гражданские лица, мы смотрим, нет ли среди них военных. Не знаю, может, кто-то что-то, но так, чтобы поголовно, нет. Мирных жителей не трогали. Когда видели женщин с детьми – тем более. Потом мы перешли старую границу с Польшей за Познанью, город Бенчен. Утром туда нагрянули, остановились у дома. Как раз я заходил автоматчиком. Стол, на столе блюдо, в тарелки что-то наложено, никого нет. Мы в подвал. Языком не владели. Выходите! Кушайте! Садитесь! Мы есть не хотели. Попросили пить: «Дринкен. Дринкен». Налили нам по стакану. «Хозяин, пей первый». Он смеется, выпил. И мы ушли. Вот тыловики могли, особенно те, у кого семьи были расстреляны на Украине и в Белоруссии. Не знаю никакого мародерства, люди разные бывают, может, кто-то злой, что у него семья погибла. Отдельные личности были. Мы еще стояли на плацдарме на Одере, нам объявили приказ Сталина, верховного главнокомандующего: «Имеются единичные случаи мародерства и убийства там-то и там-то». Военный трибунал приговорил их к высшей мере наказания и приказал принимать самые строгие меры, вплоть до расстрела. В Берлине немцы своих стреляли больше, наверное.
Ночевали на том же месте. Утром приказ: «походная колонна марш». Нас вывели на юго-восточную окраину и разместили на позиции зенитных батарей ПВО Берлина. Позиции были бетонированные. Прошло пару дней. Ночью, по-моему, я в наряде не был, стрельба поднялась. Итить твою мать! Ракеты, трассирующие вверх идут. Самолетов не слышно. И вдруг: Германия капитулировала!!! Начали стрелять из пистолетов. Радость, конечно, была. Шансы остаться живым увеличились.
Потом нас перебросили на канал Одер – Шпрее, бараки сборно-щитовые. Мы разместили там парк и обслуживали машины. В конце мая был приказ совершить марш в район Дрездена. Время сумбурное. Переход от боевой к мирной жизни в чужой стране. Какая-то психологическая перестройка. Не совсем веселая, радостная. Сказать, что угрюмая, тоже нельзя.
Анкудинов Павел Ефимович (Интервью А. Драбкина)
командир эскадрильи 621-го штурмового авиаполка
В январе 1945 года я повел эскадрилью на штурмовку танковой колонны недалеко за линией фронта. Зенитного огня почти не было, но видимо, я слишком снизился, и на выходе из пикирования мне «влепили» болванку в двигатель. Вода сразу вытекла, и мне пришлось его выключить, иначе мог начаться пожар. Перед тем я только успел горку сделать, чтобы высоту набрать. Ребятам сказал, чтобы шли домой, а сам стал тянуть самолет на нашу территорию. Ветер был западный, что, безусловно, помогло. Когда высоты оставалось несколько метров, я проскочил над цепью немецкой пехоты, распластавшейся на земле. В последний момент уперся ногами в приборную доску, чтобы не разбить голову. Плюхнулся на «живот» метрах в 80 от немцев, и меня потащило на подбитый немецкий танк. Слава богу, самолет остановился метрах в восьми от него. Выскочили со стрелком и «катом» – не поползли, а покатились в сторону своих. А немцы открыли огонь по самолету и бегут к нему, но нас уже и след простыл. Попали мы в окопы какой-то танковой бригады. Нам сразу спирта налили, мне подарили парабеллум и маленький пистолет вальтер. Накормили и напоили нас хорошо, но машину не дали: «К себе добирайтесь как можете». Мы добирались почти сутки. А потом я снова летал.
Конечно, я сделал для себя некоторые выводы. Все-таки надо быть более осторожным, бдительным. Страха у меня не возникало, и следующий после сбития вылет по ощущениям ничем не отличался от предыдущих – коленки ходуном не ходили, и руки не дрожали. Я всегда старался сделать больше вылетов – хотелось мстить и за товарищей, и за поруганную Родину. Старался воевать так, чтобы наносить врагу наибольший урон в каждом вылете. Поэтому и сделал 105 вылетов. Представляли на Героя, дали Орден Александра Невского.
Второй раз сбили уже под конец войны, 8 мая. Немцы колоннами шли через Судецкие горы, отступая в сторону Праги, чтобы сдаться американцам. Причем по одной долине двигались немецкие, а по другой, параллельно им, наши войска. Я зашел на одну из колонн, и мне засадили в двигатель. Стал садиться вдоль леса, что покрывал горы. А что такое посадка на лес? Все отлетело! Остались только двигатель с загнутым тюльпаном винтом и наша со стрелком кабина. Удар был резким. Я-то ногами уперся в приборную доску, а стрелок ушибся головой. Немцы – всего в 150 метрах ниже нас. Мы выскочили. Стрелок говорит: «Подожди, командир, немцы бегут. Я сейчас из пулемета по ним пройдусь». Он залез в кабину и открыл по ним огонь. Немцы залегли, а мы под шумок побежали вверх. Они отступали, им было не до преследования. Мы поднялись на вершину, смотрим, а по долине наши войска идут. Спустились к ним, ну а в полк попали на следующий день. Пока добирался домой, везде встречал пехотинцев, шуровавших по магазинам. Я тоже зашел в универмаг, думаю, может быть, и мне чего-нибудь взять? Ничего не нашел. Только носки взял.
Приехали домой, а товарищи нас уже похоронили. Командир полка говорит: «Все, отлетался. Больше я тебя не пущу». И не пустил, хотя моя эскадрилья еще и 9-го выполняла боевые вылеты, еще гибли товарищи. В этот день погиб летчик Мохов из моей эскадрильи.
9 мая 1945 года полк сделал последний боевой вылет, и тут объявили, что война окончена. Мы стреляли, выпивали, обнимались. Так продолжалось дня два – стояла анархия, никто нами не управлял. Ну, а потом началась служба мирного времени…
Штангеев Николай Иванович (Интервью А. Драбкина)
летчик 312-го штурмового авиаполка
Первые несколько дней, когда мы летали над территорией Восточной Пруссии, мы просто мстили. Нам сказал замполит, что мы подошли вплотную к логову врага и должны ему показать, что имеем силу и решимость отомстить за все страдания, которые он принес нашему народу. Есть приказ Сталина: «Кровь за кровь!» Вы, летчики, должны показать свое умение». Мы пошли с Колей Оловянниковым на дорогу, по которой отступали и военные, и гражданские. Расстреляли боекомплект. Сопротивления почти не было. Решили зайти над дорогой и рубануть винтами по головам. Но мы могли там и остаться. Запросто. Особенно когда винтом рубанул по головам. Все в крови. Надо было красить самолет. Во втором заходе я, видимо, зацепился за землю, и лопасти винта согнулись. Самолет завибрировал, но продолжал лететь. Вернулись благополучно. У меня левая плоскость была вся в крови, а у Кольки в правой плоскости торчал кусок черепа. Но вообще – риск слишком большой. Я ему говорю: «Коля, что мы с тобой сделали?» Это была уже сверхшалость наша, азарт такой.
Кстати, под Аленштайном погиб прекрасный командир эскадрильи, Герой Советского Союза Юра Ивлиев. Нас в очень плохую погоду послали на разведку колонн, уходивших из Аленштайна. Вышли на дорогу – она забита танками, повозками. Высота – 250 метров, Юра по радио говорит: «Будем бомбить. Но учти, у нас сотки подвешены, так что под самую кромочку облаков подойдем, сбросим бомбы, а потом в следующем заходе будем стрелять из пушек и пулеметов. Ты, смотри, иди метрах в двухстах от меня». Зашли, бомбы сбросили хорошо – там не промахнешься. Колонны шли сплошным потоком. Делаем второй заход, он пикирует и, смотрю, – не выводит. Я кричу по радио: «Юра! Юра!» – а он так до земли и пикировал и врезался в эту колонну! Я прилетел, доложил о случившемся, смершевец все записал. Через четыре дня наши войска освободили этот район, и мы поехали смотреть место его гибели. Приехали. Я удивился. Около дороги могила, обложенная камнем. Сверху лежит обгоревший парашют и Звезда Героя. По-человечески поступили.
