Послышался шорох. Через несколько секунд дверь отворилась. На пороге стояла женщина, одетая по-домашнему. Скрестив руки на груди, она улыбалась вопросительно, нисколько не страшась ранних визитеров. Чего бояться в Сонасе?
Это была она, та женщина. Я узнал ее с первого взгляда. И попятился как от удара, в десять раз сильнее кардинальского, увидев ее наяву.
– Чем могу помочь? – весело спросила она.
Дрожащей рукой я снял шляпу и очки.
Рот у женщины открылся от изумления, глаза расширились. Ахнув, прошептав беззвучное «Нет!», она попятилась, закрываясь ладонью, как Макбет при виде призрака Банко.
Я вошел в дом, протягивая к ней руки, чтобы обнять и успокоить. Она отскочила и рухнула в кресло-качалку у огромной чугунной плиты. В глазах застыл немой вопрос. Губы дрожали под натиском тысячи других – невозможных – вопросов. Я закрыл дверь. Подошел к хозяйке дома. Присев, коснулся ее колена. Она снова ахнула, отшатнулась, затем, вытянув руку, осторожно, с опаской, будто трогая гадюку, прикоснулась к моей руке.
– Не бойтесь, – мягко сказал я. – Я не хотел вас пугать. Мы ведь знакомы, да? Вы знаете меня?
– Ма-ма-мартин? – Голос сорвался на хрип. – Эт-то т-т-ты?
Я задумался. Мартин. Я покрутил имя так и сяк, попробовал на вкус, на звук.
– Да. Я… – Имя потянуло за собой фамилию; наконец я хоть что-то о себе выяснил, хотя бы это. – Мартин… Роббинс? Нет. Мартин Робинсон. Я Мартин Робинсон. И это мой дом. Я вспомнил. А вы… – Я посмотрел на нее.
Она глядела на меня не отрываясь. Снова коснулась моей руки, уже увереннее, провела ладонью от запястья к локтю, по предплечью, по плечу, и вот уже кончики пальцев запорхали по моим щекам, губам, носу, ресницам. Она неуверенно улыбнулась, боясь поверить, что это явь, а не сон.
– Мартин? Это правда ты? Но я думала… все это время… господи… Мартин!
Она кинулась мне на шею, повалила на пол, прямо как Ама Ситува на дворцовой лестнице, но этой женщине не нужен был секс. Она хотела только общупать меня всего, убедиться, что я настоящий, что я не растаю в воздухе.
– Мартин. Мартин. Мартин. – Она без устали твердила мое имя. Как мантру. На каждое прикосновение, пока гладила, щипала, хлопала меня по рукам, ногам, груди и спине. Когда, нежно сжав мое лицо в ладонях, заглядывала в глаза сквозь пелену слез, дрожа, плача и смеясь. Когда обнимала и целовала меня в шею, льнула ко мне, стискивая изо всех сил, как будто не собиралась больше отпускать никогда. – Мартин. Мартин. Мартин.
– А ты… – прошептал я, дрожа от нахлынувших воспоминаний. – Ты моя жена, – изумленно произнес я и умолк, растеряв все слова.
Чугунная плита была нашим очагом. На ней мы готовили, кипятили воду, она грела нас холодными зимними ночами. Иногда мы ссорились из-за нее, особенно в морозы, когда протекала крыша и по дому гуляли пробирающие до костей сквозняки. Ди хотела выкорчевать эту плиту, купить современную, но я любил нашу старушку. Она служила еще родителям и бабке с дедом, благодаря ей я сильнее ощущал свои корни.
В конце концов я скрепя сердце согласился поменять ее, когда появятся дети, но пока мы тут вдвоем, дом останется таким, каким был последние семьдесят лет.
Иногда, свернувшись клубком перед печкой, мы с Ди изображали зверей в берлоге и сумерничали так часами, ничего не говоря, только сплетаясь, целуя, соединяясь – живя.
Ди. Уменьшительное от Деборы. Это она мне сказала, я сам не вспомнил.
Я заглянул под крышку чайника, удостоверился, что он кипит, и переставил на другой угол плиты, где похолоднее. Ди, проснувшись, любила выпить свежезаваренного чая, и я готовил его, часто приносил в спальню на подносе – завтрак в постель, – а потом занимался любовью на скорую руку, если еще оставалось время.
Ди по-прежнему сидела в кресле-качалке, сложив руки на коленях, не спуская с меня взгляда. Она всегда была бледной, а уж сейчас – в такую рань, еще не оправившись от потрясения, – могла потягаться с привидением Каспером
[6]
.
Я прошелся по комнате, оглядывая безделушки, поделки, репродукции, календарь с карикатурами Гари Ларсона. Ди любила рисунки Ларсона. При моих бабушке с дедом, при их детях, при мне дом стоял безымянным, но Ди моментально исправила это упущение. Она назвала его «Дальняя сторона», как ларсоновский цикл, потому что обожала и дом, и название, и меня.
Я разлил чай. Ди отпила, следя за мной взглядом поверх края чашки. Поморщилась.
– Ты забыл сахар, – упрекнула она.
– Разве ты с сахаром пьешь? – нахмурился я.
– Ой. Точно. Я начала класть сахар, когда ты… тебя не стало. – Я уловил заминку. – Мне было горько. Хотелось чем-нибудь подсластить. Теперь без пары ложек сахара и жизнь не мила. – Она глянула в чашку, взболтала темную жидкость и улыбнулась. – Я думала, ты исчезнешь. Думала, ты мне мерещишься и тебя надо все время удерживать взглядом, как лепрекона. Ты часто приходил во сне. Иногда, в хороших снах, ты являлся таким же, как раньше. А иногда, в кошмарах, ты выползал из темноты и раскраивал мне голову.
– А какой я сейчас?
– Не знаю. – Взгляд выдавал страх и надежду. – Когда я тебя увидела, такого настоящего, живого, я подумала, что ты, наверное, из кошмара. В жутких снах ты всегда был более осязаемым. И вот ты ходишь, насвистываешь, завариваешь чай… Мартин, что случилось? Где ты был все это время? Почему так долго? Почему вернулся сейчас, ничего не…
– Ди, стоп. – Я опустился на колени и всыпал в ее чай две ложки сахара. – Не надо вопросов. Потом. Не сейчас. Сперва расскажи ты. Я ничего этого не помню. Многое уже вернулось, но большая часть по-прежнему в тумане. Ты сказала, что тебя зовут Ди, но я этого не помню. Если бы ты назвалась Сандрой, Линдой или Мэри, для меня не было бы никакой разницы. Я знаю, что мы поженились, но не знаю когда. Знаю, что мы любили друг друга, но почему любили или почему перестали – я не помню. Расскажи мне, кто я, кем я был, что делал, какой я был, как жил… как исчез.
– Хорошо. Только объясни сперва, где ты пропадал. Больше пока ни о чем не спрашиваю. Но это мне надо знать.
Я задумался.
– Год назад я сошел с поезда в одном большом городе и поселился у человека, назвавшегося моим дядей. Он взял меня к себе на работу. – Я осторожно подбирал слова. Не исключено, что Ди знает больше, чем показывает, но вряд ли. А раз так, незачем ей слушать про Кардинала и мое приобщение к миру криминала и смерти. – С тех пор я там и жил. С того дня, как приехал в тот город, помню все, а до этого – ноль. Почти ничего, – поправился я. – Долгое время я вообще не замечал за собой никаких странностей, но потом, когда понял, что прошлое стерлось из памяти, отыскал старый железнодорожный билет, и он привел меня сюда. Вот и все. На данный момент.
