С момента ухода мужа прошло время, но оно не лечило, оно даже не могло остановить процесс моего отчуждения от окружающего мира, и болезнь разлуки продолжала свое разрушение – общаться было все сложнее. Книги, фильмы, спектакли – все про чужую жизнь мне казалось пресным, неинтересным, и даже не спасала столь свойственная женщинам любовь к аналогиям и параллелям. Нравственные, душевные муки героинь меня только раздражали. Вечера я проводила в своей комнате, подчиняясь своим страхам – я боялась исчезновения живой души из этого дома, отсутствия забот (хотя в последнее время я готовила на скорую руку, убирала, когда уже не было возможности терпеть беспорядок). Я боялась исчезновения человека, присутствие которого хоть как-то удерживало меня на плаву – так невротик боится отмены успокоительного препарата и перемены обстановки.
Ночи для меня давно уже стали длиннее, чем дни – я пыталась представить себе жизнь в полном одиночестве. Пыталась придумать дела, вспомнить о подругах, заняться, наконец, работой. И, как всегда это бывает, мысленно это получалось хорошо, но огромная пустая кровать, гулкий колодец двора, проглядывающий в узкое стрельчатое окно спальни, вечная зябкость ног и ощущение неустроенности возвращали меня к реальности. Отъезд Саши страшил меня, как страшит день операции.
– Привет, как день прошел? – Этот ужин начался с неожиданной фразы. Все, что с ним произошло за день, он решил опустить, замолчать. Я, чуткая, как кошка, насторожилась, ничего не ответила, сняла с себя теплую жилетку, потом достала что-то из холодильника, не оборачиваясь, спросила:
– Ты написал заявление в театре? Да? Да?
– Да. Нельзя больше тянуть. В Москве меня уже ждут. Там начинаются репетиции.
Я еще немного повозилась с тарелками, потом все бросила и села напротив.
– И что теперь будет?
– Ничего, ничего страшного. Я уеду, но буду приезжать в Питер. Тут несколько часов езды теперь с этими быстрыми поездами. А ты тем временем займешься работой…
Последняя фраза была справедливой, но мне почудился упрек.
– Я решу, когда мне заниматься моими делами. Я сама все решу.
Он не обиделся, только заметно вздохнул:
– Конечно, я это просто так сказал…
– Не надо говорить просто так. Потому что «просто так» не бывает!
Мой воспитанник был на редкость терпелив.
– Конечно, я знаю… Просто ведь можно что-нибудь придумать…
– Здесь ничего придумать нельзя. – Я почувствовала, что у меня потекли слезы. Даже он, который так все хорошо понимал, даже он не представлял, что значит остаться в одиночестве в этих стенах.
– Так не бывает, надо попробовать сделать первый шаг…
– Ужинай, я пойду к себе. – Я поставила на стол тарелку и вышла из кухни.
То, чего с таким страхом я ждала все это время, случилось. И это случившееся никак уже не повернуть вспять, не изменить. Хотя бы потому, что нельзя думать только о себе.
Этот дом очень хорошо приспособлен для сборов. Таких тщательных, окончательных, сборов «навсегда». В этом доме была старая гардеробная с небольшим каменным выступом-скамьей, куда раньше камердинер ставил раскрытый дорожный кофр с тем, чтобы уложить все необходимое в дороге. Теперь на эту скамеечку-приступочку ставили чемоданы мои мужчины. Мой бывший муж провел здесь долгие три дня, занятый сбором своих любимых замшевых курток, ярких шарфов, элегантных плащей. Он всегда умел и любил одеваться. Он любовно сворачивал сорочки, мотал в клубок галстуки, с джинсами обходился так, как положено обходиться с этой грубой, мужской одеждой – небрежно швырял. Мой муж был художником во всем, даже в таком муторном и нервном занятии, как отъезд из дома, где было прожито немало лет. Это была фигура речи «я буду собираться в твое отсутствие». Он собирался при мне, задавая массу вопросов о нахождении того или иного предмета. По ходу действия он вспоминал о вещах, которые уже давно были выброшены за ненадобностью, снесены в церковь, поскольку стали малы или совсем вышли из моды.
– Аверинцев, ты не находишь, что твое занятие напоминает пытку? – не выдержала я, не собираясь скрывать, что мне все это очень тяжело. Я не делала геройский вид, что мне наплевать на то, что муж уходит к своей любви, которая случилась девятнадцать с лишним лет назад.
– Да, извини, – говорил муж, но уже через минуту все повторялось вновь. – А где мой свитер, тот самый, который мы купили в Италии? Ты еще тогда сказала…
Конец фразы я не расслышала – остаток дня я провела в кофейне напротив и вернулась домой, когда увидела мужа, выходящего из дверей с чемоданами.
Платяные шкафы могут рассказать о многом – о щедрости, вкусе, об удачах, поражениях, о любви. Моя гардеробная гулким звуком свободно передвигающихся вешалок известила меня об одиночестве.
Саша собирался уже неделю, но гардеробная по-прежнему пугала раскрытыми пастями полупустых чемоданов. Он не спешил, откладывая это суетливое занятие. Я, подталкиваемая долгом, сама аккуратно сложила его рубашки, приготовила костюмы. Когда я вывешивала их в чехлах на дверь шкафа, Саша вдруг сказал:
– Все повторяется – точно так мама приготовила мне костюмы, когда я переезжал сюда.
Я улыбнулась, хотя впору было опять заплакать. Его отъезд мне казался чем-то очевидно невероятным. Вот оно случилось, хотя не должно было ни по каким правилам и законам.
– Собирайся, а то не успеешь. – Я знала, что завтра он идет покупать билет.
Билет. Именно он сыграл какую-то странную шутку со мной. Мое настроение не изменилось – так же было страшно и пусто, но эта бумажка с датой, которую я увидела на столе, вдруг вернула меня в реальность. Ту, которая за стенами моего дома существовала, невзирая ни на какие обстоятельства места, времени и образа действия. Увидев билет, я вдруг представила купе вагона, попутчиков, неизбежный чай с печеньем или вафлями. Стук колес, разговор, мелькание дорожных декораций за окном. Мне представились быстрые шаги проводниц по мягкой дорожке вагона, их веселые голоса – мне никогда не попадались злые проводницы, – их услужливость, готовность и заработать, и угодить пассажиру. Я вдруг ощутила это временное единение с механическим существом, с поездом, которое позволяет на какое-то время забыть пункт отправления, не думать о пункте прибытия, а оставаться в этакой душевной невесомости, которая зовется дорогой.
Увидев билет, я захотела очутиться в ночном купе. Когда просыпаешься от того, что вдруг наступила тишина, не слышно дребезга колес. Ты поднимаешь голову с подушки, «углом» лба упираешься в окно – там белый маленький вокзал, на нем часы с окаменевшими стрелками. Ты видишь освещенный перрон, слышишь голоса людей, которые бегают где-то неподалеку, и понимаешь, что ты совершенно одинок и совершенно счастлив. Одинок от ночи, которая застала тебя в этом неизвестном месте; счастлив оттого, что ты сейчас погрустишь и уедешь, оставляя в прошлом этот беззащитный и неизвестный ночной вокзал.
– Саша, я тебе кое-что хочу сказать. – Я пришла в гардеробную, села на табуретку и сложила руки на коленях.
