– Увы, я долго разговаривать не могу – дела. А про вашего сына мне давно все известно. – Я улыбнулась.
Люся-Людмила тревожно посмотрела на отца. Как себя вести, она явно не знала.
– Мы обсуждали этот вопрос, – пояснил отец, – думали, как лучше его устроить в нашем доме.
– Да, кстати, Саша, пойдем покажу тебе кое-что. – Я встала из-за стола и увлекла мальчика в другую комнату.
– Слушай, ты что так напрягаешься? – спросила я его, как только мы вышли. – Ничего не случилось, ты просто какое-то время поживешь у родственников.
Мальчик молчал.
– И я про тебя давно знаю, – соврала я, чтобы сегодняшний день не показался ему каким-то страшно значительным и решающим, – да, я все знаю. И как учишься, и про друга твоего, и про концерт…
Я врала, но испуганному ребенку врать легко и не грешно. У любого мальчика двенадцати лет обязательно есть друг, а если он занимается балетом, на каком-нибудь концерте обязательно или выступал, или готовится выступить.
Парень молчал. Он молчал и тогда, когда я ему показала его комнату.
– Вот, здесь очень удобно, только я небольшой ремонт сделаю. Ну, там обои светлые и прочее. Так что собирайся и… переезжай…
Заминка произошла сама по себе, и парень не удержался от вопроса:
– А как же вы?
И этой одной фразой он опрокинул всю конструкцию, сколоченную мною на скорую руку. Да, а как же я? Как я буду жить с этим ребенком, как я изменю всю свою жизнь, как я прощу своего мужа? И будет ли у меня время на это прощение? Мне же надо успеть воспитать его ребенка! Этот красивый парень прав – а как же я?
Самое удивительное, но мальчик ждал ответа. И я честно ему сказала:
– Поживем – увидим. – И, спохватившись, добавила: – Привыкнем друг к другу. Обязательно.
Мне показалось, что я была совершенно честна.
Впрочем, вскоре выяснилось, что я врала. Только об этом тогда не знала. Мальчика, который вошел в наш дом, я, оказывается, ненавидела.
Что это именно ненависть, мне стало ясно однажды, когда вдруг за столом я обратила внимание на его руки. Знаете, как это бывает у мальчишек – заусенцы, сломанные или обгрызенные, немного нечистые ногти. Обычные мальчишеские руки, но мне в тот момент они показались ужасно противными. Что-то, видимо, промелькнуло в моем взгляде, потому что парень вдруг отдернул руку от бутерброда, чай допивать не стал, а помучившись от стеснения и беспомощности минут пять, в конце концов вышел из-за стола.
– Мне заниматься надо… – пробормотал он, а я вслед, не удержавшись, прокричала:
– Сначала в ванную, руки приведи в порядок.
Я поймала удивленный взгляд мужа и в оправдание своей резкости пояснила:
– Сам понимаешь, он все-таки на сцене… Надо следить за собой! Неужели мать не смогла его научить этому?!
В тот момент мне не было стыдно – я чувствовала злость и раздражение. Этот маленький человек нарушил все, что я выстраивала, что с таким терпением создавала. Она вошел в мой мир бесцеремонно, принеся что-то противное, тайное, в старину это назвали бы нечистым, греховным, но у меня для этого было слово «подловатенькое», от слова «подло». В чем был виноват этот ребенок? Ни в чем. Был виноват мой муж, но олицетворением греха и подлости был мальчик.
Я иногда думала, ненависть ли это? Может, это просто нелюбовь к не своему, чужому ребенку. К ребенку женщины, которую когда-то любил мой муж. Но «нелюбовь» – это равнодушие, спокойствие и отстраненность. Во мне же кипела лава злости и, выплескиваясь, принимала формы грубых замечаний, одергиваний, мелких наказаний. Нет, я не только не обращала внимания на старания ребенка понравиться мне, следовать моим указаниям, быть послушным, как-то «притереться» к моим требованиям и правилам, наоборот, я упрекала его, ставила ему в вину несуществующие огрехи. Он в ответ молчал. Он ни разу не возразил мне, не заступился за себя, не пожаловался отцу. Ни разу не пустился в оправдания и объяснения, только смотрел на меня и, казалось, отлично понимал причину моей стервозности. И это меня бесило еще больше. Мне казалось, что этот парень «сделал» меня, уничтожил и теперь наблюдает за моей злобой, принимая ее за агонию.
В тот вечер я поставила на стол шпроты. Маслянистые, копченые, они аппетитно пахли на всю кухню.
– Сначала съешь горячее, а потом уже все остальное, – сказав это Саше, я отвернулась к кастрюлям. За моей спиной была почти тишина, я даже не слышала тихого звона вилки и ножа. Я знала, что парень ест свою гречку с курицей, знала, что он не ослушается, что, как бы ни хотелось ему шпрот, он сначала выполнит мое требование. Но когда я повернулась, то обнаружила, что он, подцепив вилкой рыбку, тащит ее в рот. От моего резкого движения у него дернулась рука – и пахучее масло оказалось на скатерти и на его одежде.
– Вон из-за стола! Если ты не понимаешь по-человечески – вон. К себе. Спать. Будешь вонять этой рыбой до самого утра! – Я орала, как торговка, и не могла остановиться.
Парень ушел к себе, и в доме стало тихо. «Ну вот, сегодня он, наконец, пожалуется отцу. И, будем надеяться, наш семейный вопрос как-то решится!» – подумала я, уповая на большой и громкий скандал, во время которого у меня будет возможность припомнить все, что так бесило меня. Я собрала его тарелки с нетронутым ужином и поставила их в раковину. Внутри у меня все дрожало от злого возбуждения, и не в силах что-либо делать, я присела на стул. Этого ребенка я ненавидела. Ненавидела, когда собирала его портфель, укладывала туда завтрак, бинты. И когда я варила ему отвар шиповника и овсянку на воде, гладила форму – тоже ненавидела. А еще мне было стыдно. Я стыдилась своего душевного двуличия – я не могла не заботиться о нем, но эта забота вызывала во мне ненависть.
В доме пахло шпротами. Я, дура, унижая и наказывая ребенка за неаккуратность, наказала и себя. Но изменить было уже ничего нельзя – парень закрыл дверь в свою комнату и погасил свет. Я устроилась с книжкой, но читать не могла. Во мне кипело садистское желание разбудить мальчика, отругать за то, что он улегся в постель грязный (по моему же требованию), погнать его в ванную смывать шпротное масло. «Нет, ну нельзя же, чтобы так пахло в доме!» – сказала я сама себе и вдруг услышала звук. Странный, непривычный, похожий на тонкий свист. Я прислушалась – звук то появлялся, то пропадал. Я встала и тихо пошла по дому. У комнаты мальчика остановилась – звук доносился оттуда. Я прислушалась – свистом оказалось тихое всхлипывание и какие-то причитания. Прильнув к двери, я разобрала: «Ну я же не виноват, мама, я же не виноват!»
Я очень хорошо помню, что в моих коленях появилась дрожь, а руки стали ледяными и мокрыми. Я помню, что вся моя злобная решительность куда-то делась – было страшно открыть дверь и встретиться глазами с этим ребенком. Мне показалось, что в моей душе открылась пропасть, темная, бездонная – это был страх наказания. В этот момент я поняла, что когда-нибудь буду держать ответ за эту ненависть, за эти проклятые шпроты, за этот тоненький голосок, выводящий бессмысленные в своей беспомощности слова. И я заставила себя открыть дверь.
