Я замолчал и включил свет. Люстра привычно осветила центр комнаты, оставив темные загадки углов. Так было всегда, и по вечерам Татьяна Николаевна включала маленькие настольные лампы, которые добавляли необходимое освещение. Сейчас сумрачная комната казалась пустой.
– Кто-нибудь есть здесь?
В комнате я никого не увидел. В глубине души я опасался ответа, который перечеркнул бы все мои планы. Я точно знал, что, если замечу хоть намек на протест или огорчение, я никуда не перееду. Впрочем, ответа не последовало, никакого.
– Так что – в субботу ужин при свечах! – Я догадался обратиться в темный угол комнаты, где стояло большое кресло, в котором любила сидеть Татьяна Николаевна.
– Слышу, – прозвучало наконец, и опять повисла тишина.
– Ты не против? Если что – скажи… Это же не сию минуту надо делать. – Я, удивленный мизансценой, решил смягчить ситуацию.
– Я – не против. Только жаль, что в этом доме никого не останется. Кроме меня.
– Как? А отец? Вы будете вдвоем, а я буду к вам приезжать. Даже приходить, так это близко. И Зоя! С ней очень легко!
– Нет, не получится.
– Что – не получится?
– Не получится приходить к вам вдвоем.
– Это ты о чем?
– Об отце. Он ушел.
– Куда? – Я почувствовал себя совершеннейшим идиотом, а еще меня стала раздражать Татьяна Николаевна своей медлительностью и немногословностью. Казалось, слова из нее надо вытаскивать клещами.
– К твоей матери.
Я потерял дар речи. А когда смог говорить, ахнул.
– Он что же, в Кемерово уехал?! – Ничего другого мне в голову не пришло.
– Нет, – жестко отрезала Татьяна. – Это она приехала сюда. Ушла от мужа и вернулась в Питер. А заодно и к твоему отцу. Видимо, они любят друг друга.
– Видимо, – машинально подтвердил я и почувствовал, что я сейчас упаду замертво.
«Я устал, очень устал! Безумно! Устал от привыкания к чужому дому, от вечного напряжения, страха сказать что-нибудь лишнее, устал от необходимого умолчания, от преднамеренного невнимания! Устал от шероховатостей и неровностей отношений! Я устал от этих людей, которые, казалось, придумали себе развлечение – усложнять жизнь всему свету. Я вырос из этой истории, из этого конфликта, из этой трагикомедии. К дьяволу! Я – могу и хочу жить один, с Зоей. Я хочу на свой новый диван, в свою полупустую квартиру, где все просто, ясно и где все слова употребляются в своем прямом значении. Нет больше сил думать, что происходит между отцом, матерью и Татьяной. Все! Уезжаю!» – все это промелькнуло в моей голове, и я набрал телефон Зои.
– Я сегодня не приеду. Объясню все потом. – Я дал отбой прежде, чем раздался возмущенный возглас.
Огорошенный, я неудобно сидел на стуле и не мог пошевелиться. То, что я сейчас услышал, не укладывалось в моей голове, не вязалось со здравым смыслом и входило в противоречие с моими жизненными планами. Я еще не осознал происшедшее, но уже совершенно четко знал, что никуда переезжать я не имею права. Я точно знал, что оставлять жену отца одну сейчас было равносильно тому, что оставить меня одного, двенадцатилетнего, тогда, много лет назад. Я понимал, что никакие материальные бонусы – деньги, еда, одежда, лекарства – не перевесят то, что убивает быстрее, чем яд. А именно – одиночество. Будь на моем место кто-нибудь другой, он, может, и относился бы не так серьезно к происшедшему. В конце концов, сотни семей распадаются и при более нелепых обстоятельствах. Но я прожил эти годы так спокойно благодаря этой женщине. На моих глазах она, совсем молодая, строила дом и семью, не имея никаких подручных материалов, кроме собственной любви, мужества и снисходительности. Я отлично понимал, что отца простить очень сложно, а ей приходится это делать дважды, даже трижды. Прощать измену, ребенка от другой женщины и окончательный уход из семьи. Но ей уже не двадцать лет, и то, что пережилось тогда, может не пережиться сейчас. И еще. Я сейчас, как никогда, почувствовал в ней соратника, друга. Мне бы, выросшему дураку, радоваться, что мои родители все-таки одумались, что отец решился на такой смелый в его возрасте шаг, что мать будет счастлива и что у меня, выросшего, в конце концов будет семья! Но я не радовался. Я их не мог осуждать, но я не радовался ни за них, ни за себя. Выходило, что причиной всех наших передряг была страсть, этот вечный двигатель, работающий на нескончаемых человеческих эмоциях.
Я наконец понял, что сидеть на этом дурацком стуле я больше не могу, встал, потер ногу и обнаружил, что все это время сидел на маленькой чернильнице от старого письменного прибора.
– Таня, а что здесь делает чернильница? – Я впервые в жизни обратился к ней по имени.
Она чуть пошевелилась в кресле и глухо сказала:
– Я делала уборку, когда он позвонил.
– Понятно. Брюки на выброс, на ноге синяк. На стуле надо менять обивку. – Я немного сгустил краски – чернила в этой древней хрустальной банке давно высохли.
Но Татьяна ничего не ответила.
– Тань, вставай. – Я еще раз попытался расшевелить Татьяну. – Давай поедим, я сегодня голодный целый день, а завтра столько репетиций!
– Разогреешь сам?
– Нет, не разогрею. Тань, покорми меня. Думаешь, я не ошарашен этим известием?
– Думаю, нет! – со злостью ответила Татьяна. – Ты знал, что твоя мать приезжала в Питер по нескольку раз в месяц!
– Да, я знал и даже встречался с ней. Но вряд ли это можно ставить мне в вину. И потом, я же не мог спрашивать, почему она это делает. А отец молчал…
– Зачем все это? Почему? Неужели нельзя было развестись тогда…
– Нельзя, Тань, тогда мать уехала к другому… – Я ударил наотмашь, но это был единственный способ ее расшевелить. И я не ошибся. Она наконец встала с кресла, вернее, вскочила и, повернувшись ко мне, закричала:
– Откуда вы все взялись на мою голову?!
Я не удивился злости. Я удивился лицу, которое увидел. Передо мной была почти старуха. Старуха сорока лет, которую второй раз бросил муж.
Глава четвертая
С отцом мы встречались в пирожковой, которая находилась на полпути от гаражей к дому. Это заведение мы оба очень любили. В меру чисто, в меру людно, но кофе с молоком и пирожки с тремя видами начинок исправляли все недочеты.
– Это – ливер, это не мясо! Но как же вкусно! – Отец повторял это каждый раз, когда мы туда заскакивали. Я больше всего любил там окрошку, которую делали летом, и жаренные в масле беляши. Тесто под языком скатывалось в мокроватый комок, масленая шкурка тянулась, а начинка брызгала мясным соком. Я даже не мог говорить от удовольствия. На этот раз от запаха пережаренного масла меня тошнило, словно барышню.
– Что ты хотел мне сказать? – спросил я отца, который сидел передо мной и как-то несчастно пил сиротский чай из стакана.
