В дивизии был один командир батальона, ЕСС, которого все считали заговоренным от пуль. Из любой смертельной схватки, из любой кровавой переделки он выходил живым. Ни разу не был ранен, хотя, как все говорили, ни разу не ложился под немецким огнем. Помню, в Прибалтике, прямо на моих глазах во время боя этот комбат, в до блеска начищенных сапогах, идет вперед в полный рост под сильным артиллерийским и пулеметным огнем противника. Рядом с ним разрывается снаряд и его взрывной волной швырнуло на землю. Он встал, отряхнулся, сказал: «Вот, гады, попадать начали!» — и снова пошел вперед… Мы просто охреневали. Но в следующем бою несут этого комбата с поля боя на носилках, и все говорят — ранение-то смертельное…
Но не всегда судьба разведчика заранее была обречена. Некоторые из наших ребят-разведчиков после очередного ранения из госпиталей попали в военные училища и вернулись на фронт уже офицерами, после относительно долгого перерыва в «своей войне», и в итоге остались живы. Мой верный товарищ Валя Претко после очередного ранения, в 1944-м, попал в танковое училище, после войны стал подполковником. И наш гитарист, Коля Легкоступ, тоже после ранения был направлен учиться на офицера и дослужился до подполковника.
— У разведчиков роты были предчувствия, что именно сегодня — «последний день»?
— Да… Такие предчувствия были не только у разведчиков.
Многие безошибочно определяли, когда их убьет. У меня был товарищ, еврей, фельдшер одного из стрелковых батальонов нашей дивизии, в звании старшины. Звали его, как и меня, Михаилом, до войны он успел закончить два или три курса медицинского института. Шутник, весельчак, бесстрашный человек. В Латвии он как-то начал с утра прощаться с товарищами, сказал: «Сегодня меня убьют». Батальон шел по дороге, и тут случился внезапный немецкий артналет. Все побежали к ближайшему лесу, а он остался сидеть на повозке. Ему кричали: «Мишка, сюда! Давай к нам!» Но он не побежал, а просто не сдвинулся с места. И через минуту в него прямое попадание… Когда мне сказали о его гибели, я места себе долго не находил…
— Были случаи, что разведгруппы из состава вашей разведроты, и полностью погибали в немецком тылу?
— Чтобы никто из поиска не вернулся — у нас таких случаев не было. Случалось, что погибала большая часть разведгруппы. Помню, как-то в Белоруссии ушла к немцам в тыл группа из 12 человек, а к своим вышли, а вернее сказать — выползли, истекая кровью, только двое раненых разведчиков. Остальные погибли… Таких трагических эпизодов в нашей роте было несколько в 1943–1944 гг….
— Кто-то из разведчиков роты попал к немцам в плен? Существовал ли у вас в роте закон — убитых товарищей врагу не оставлять?
— Таких достоверных случаев, чтобы кто-то из нашей роты в плен к немцам попал, я не припомню. Понимаете, сам факт, что такое может где-либо случиться, казался нам невероятным, воспринимался нами как вселенская катастрофа. Мы были уверены, что в любом состоянии даже тяжелораненый разведчик, на последнем дыхании, находясь в сознании, не даст себя пленить и успеет застрелиться или взорвет себя последней гранатой. Но на войне всякое могло произойти. Пафосные лозунги и легендарные символы — это, конечно, прекрасно, но… Ведь попадали в плен и дивизионные разведчики… И за примерами я вас далеко не отправлю. Рядом со мной живет Зильберштейн, воевавший на Калининском фронте в отдельной разведроте 93-й стрелковой дивизии в группе ГСС Головина. В феврале 1943 г. немцы перебили в двадцати метрах от своих позиций группу захвата из шести разведчиков и единственного живого, тяжелораненого Зильберштейна, взяли в плен, почему-то добивать не стали, а даже отправили на перевязку к своим медикам. Он по национальности наполовину армянин, в плену назвался фамилией матери — Саджанян — и поэтому смог уцелеть.
В сорок четвертом году сбежал из плена, под Витебском вышел к своим, но на проверке в СМЕРШе из него стали «ковать» предателя, мол, «как же ты так опозорился, разведчик, и в плен попал?! А может, сам к немцам слинял?», и в трибунале ему дали 10 лет сибирских лагерей, «десятку за плен» как изменнику Родины. Немцам или власовцам он не служил, полицаем не был, но плен ему не простили, и основным лейтмотивом на допросах был именно этот: «Разведчик в плену?! Быть такого не может!» Реабилитировали его только в пятидесятых годах.
И такая судьба иногда была у разведчиков…
Насчет раненых в поиске я могу сказать следующее — своих раненых товарищей-разведчиков мы немцам ни разу не оставили. Пошли на задание, прямо возле первой немецкой траншеи у кого-то хрустнула ветка под ногами, нас заметил часовой, дал длинную очередь и ранил одного из разведчиков в бедро. Мы, не ввязываясь в перестрелку, сразу стали отходить, чтобы вытащить своего раненого. Вынесли его к своим, в госпитале ему ампутировали ногу. И этот эпизод достаточно типичный для полковых или дивизионных разведчиков. Жизнь раненого товарища была для нас самым важным на свете. Ползем к своим под огнем, у нас раненый и немец-«язык», тяжелый, сволочь, попался, да еще крутится все время. Чувствуем, что двоих к себе не дотянем. Старший группы командует: «Кончай его!» Я ударил «языка» финкой под сердце раза три. Потом, в штабе, за это дело мы получили очень серьезный нагоняй, но обошлось без трибунала… Но вот у меня был очень неприятный случай, что мы не смогли вытащить тело убитого товарища. Пошли в поиск, нас засекли на подходе, и немцы начали преследование. Мы, группа захвата, всего четыре человека, отбивались. Одного из наших тяжело ранило, а второй получил множественные смертельные ранения. И мы оставили тело убитого и, отстреливаясь, потащили своего тяжелораненого. И когда мы вернулись к своим, то разразился неимоверный скандал. На меня орали как на последнего предателя. А что можно было сделать в той ситуации?..
— Допустим, подготовлен поиск, все заранее спланировано, все роли распределены. В каких ситуациях допускались «импровизации»? Я не имею в виду случаи, когда разведгруппа обнаружена противником.
— Приходилось постоянно приспосабливаться к новой ситуации, любой шаблонный подход, тупое следование первоначальному плану, в случае возникновения непредвиденных обстоятельств грозил смертью для всей группы. Например, мы планировали взять «языка» из боевого охранения, но, обходя «свежее» минное поле и заграждения, вышли сразу к сильно укрепленной траншее первой линии обороны.
А «языка» брать необходимо. Рядом большой немецкий блиндаж. Часового зарезали, в трубу тихо опустили две гранаты. После взрывов ворвались в блиндаж, раненых добили, а двоих целых, но сильно контуженных немцев взяли с собой. Вышли к своим без потерь убитыми в группе.
— Например, группа получает задание из разряда «невыполнимых». Могли разведчики сознательно не пойти на такое задание или «схимичить» при его выполнении?
— Невыполнение приказа во фронтовой обстановке — это, знаете ли, не шутка.
Или к стенке поставят, а в лучшем случае — в штрафную зашлют, третьего не дано. Хотя был один исключительный случай, что мы смогли убедить начальников, что шансов нет и на данном участке немецкой обороны нам ничего в поисках не светит. Но к нашим доводам прислушались только после того, как разведчики дважды нарывались на немецкие засады. А такая вещь, как «заранее спланированный сговор в группе», чтобы «сачкануть», даже если полученное задание на все 100 % гибельное, — мне не кажется возможным. Пять-шесть человек в группе захвата, еще с десяток в группе прикрытия — со всеми не договоришься, кто-нибудь обязательно лишнее когда-то ляпнет. Но если мы видели, что «дело пахнет керосином», то сами отходили назад, без «языка» или даже без попытки захвата. Наш командир разведроты шел докладывать наверх об обстоятельствах неудачного поиска, и на следующий день нас снова гнали на то же задание. Но «крылатая фраза» начальников: «Без „языка“ лучше живыми не возращайтесь!» — звучала нередко…
