Размышляя на эту тему, Булыцкий носился от артели к артели, следя, корректируя, подсказывая. И мало-помалу все двигалось. Станок ткацкий у Ерша в доме заработал; глухое неприятие новинки со стороны женщин было переломлено с первыми успехами и уже вовсю нарабатывалось сукно весьма недурного – по привычным, конечно, меркам – качества, с заморским, правда, пока в сравнение не идущего.
Очередные стрельбы показали эффективность картечных зарядов. Деревянные ворота, в которые палили из пушек, ох как черепками изрешетило, наглядно показывая и разлет поражающих элементов, и их скорость, а значит, и убойную силу орудия. И хоть били шагов с двадцати, а все одно – не шутки по меркам этого времени. Тут, если стенка на стенку, ох какое подспорье против наступающих орудия такие! Вот только ропоту много от воевод. Мол, не по Божьи это, когда пусть бы даже и ворога да чугунные чушки по живому секут
[84]
. Грех! А тут еще и Милован, памятуя о последнем разговоре, мешки эти порохом начинил вперемешку с чугунными частичками да пару «гранат» подорвал, демонстрируя их действие. Как поняли воеводы, что им друзья предлагают, так и креститься яро начали. В итоге решили, что пока ограничатся ядрами каменными. А те черепки, что уже нарублены, сховать подальше, а при случае так и вообще на что другое пустить. За это Милован впрягся, на себя заботы взяв.
Лель переделал вал на свое разумение, и теперь механизм, скрипя и охая, медленно заворочал жернова. Едва система заработала, как Булыцкий принялся экспериментировать, забрасывая в нее тряпье, обрывки рогожек и прочий хлам, пытаясь перемолоть его в кашицеобразную фракцию для дальнейшей переработки. День, другой, третий, неделю…
К занятиям Тита помаленьку любопытствующие присоединяться начали. Люд ратный в основном. Кто-то просто поглядеть стягивался, кто-то посоветовать, а кто – и присоединиться. Так, мало-помалу, что-то там прорисовываться начало, да так, что и у Булыцкого надежда забрезжила: а вдруг и получится что из затеи этой.
Коробейники окончательно освоились с машинами для бега, которые, помимо всего прочего, позволяли брать в дорогу еще больше товара, обвешав торбами раму. Теперь уже шныряли они повсюду, выменивая по отдельному заданию пенсионера пряжу, да старые отработавшие свое одежки, да тряпки для производства бумаги на всякие полезные безделицы, ну и, само собой, на провиант.
За суетами и пора рожать пришла Алене. Уже вскоре ожидая пополнения, Николай Сергеевич, взяв дары, скрепя сердце направился к дому Фрола.
– Здрав будь, отец, – постучав и не получив ответа, ведомый какой-то силой, толкнул оказавшуюся незапертой дверь. – Эй! – войдя в сенцы, окликнул он. В ответ – тишина и, как показалось пожилому человеку, слабый стон. – Отче?! – войдя внутрь, он, неловко кланяясь, приветствовал сидевшего в красном углу хозяина. Тот, закрыв глаза и откинувшись спиной к стене, лишь молча кивнул в ответ, не желая, видимо, общаться. – Тут вот какое дело, – помявшись на месте, продолжил пришелец, – ты, отче, прости меня. Разгорячился я тогда да наговорил всего. Сам же знаешь, вспыльчив бываю, – развел руками гость.
– Поперву… Поперву думают, а потом и говорят, – с трудом приоткрыв глаза, тяжело просипел в ответ тот. – Поди.
– Худо тебе, что ли, отче? – заподозрив неладное, Булыцкий поспешил к священнослужителю.
– Поди, сказал, – хватая воздух, словно выброшенная на берег рыба, прохрипел мужчина. Только сейчас, подойдя поближе, увидал пришелец, что лицо Фрола, словно пленкой, покрыто потом, придававшим тому сходство с какой-то парафиновой куклой, а рука отчаянно оттягивает и без того нетугой ворот рясы.
– Ах, ты, Господи, – всплеснув руками, Булыцкий поспешил на помощь, враз признав в симптомах тот самый пресловутый приступ, что в памятной битве с Тохтамышем едва не стоил жизни Великому князю Московскому Дмитрию Ивановичу Донскому. Вот только тогда у преподавателя при себе аптечка со всеми необходимыми лекарствами оказалась, а сейчас – ничего. – Ложись! – схватив за плечи служителя, тот решительно расстелил того на лавке. Одним мощным движением разорвав ворот – и откуда такая силища в руках, – он тут же выпрямил ноги горемычного, подбросив под пятки полено так, чтобы они оказались выше головы. Затем, пошарив взглядом и отыскав плошку, черпанул холодной воды и, снова приподняв корпус мужчины, сунул под нос емкость. – Пей! – буквально силой заставил он сделать Фрола пару глотков. – Еще! Еще пей. – Тяжело отдуваясь, тот сделал несколько судорожных глотков. – Теперь – ложись! – Он аккуратно положил больного на скамейку. Живо сообразив, что его шея слишком задирается, осложняя дыхание, схватил валявшуюся в углу рогожку и, свернув ее, аккуратно приподнял голову несчастного так, чтобы облегчить доступ свежего воздуха. Проделав все эти операции, гость, схватив всю ту же плошку, принялся, как опахалом, обмахивать им лежащего, молитвы читая да Бога прося о том, чтобы не умер мужчина. Ну или хоть не у него на руках. Ведь уйти, оставив несчастного умирать, он не мог. Сколько так просидел, неизвестно; чувство времени, да и вообще реальности исчезло, и сознание погрузилось в какое-то граничное между сном и бодрствованием состояние, из которого его вырвал хриплый шепот служителя.
– Ладный ты мужик, Никола.
– Чего? – вздрогнув, пришел в себя преподаватель. – Никак отпустило?
– Отпустило, – просипел в ответ тот. – А то уже думал: все. Каяться собрался.
– Тебе-то в чем каяться? Ты у нас – человек от Бога. Какие за тобой грешки водиться могут?
– Не время, стало быть, – продолжал бубнить тот.
– Сам же говорил: воля на все Божья, – задумчиво присев на краешек скамьи, проронил Николай Сергеевич. – Видать, оно надо Богу, чтобы я здесь оказался да живот твой сохранил. Видать, на земле ты Творцу нужен.
– Обет дал: ежели сохраню живот, то завет Феофана выполню, хоть бы и живот за то отдать придется.
– Что за завет-то?
– А ежели почувствую, что все: то и каяться… Успел ежели, – Булыцкий не стал ничего отвечать, лишь давая дьякону выговориться. А тот отрывисто, словно собираясь с мыслями, продолжал: – Страшно… Страшно к Богу… Без исповеди… Тут ни рукой, ни ногой… И ты как знамение… Отпускать начало… А то уже все… Грех обета неисполнения на душу взять… Тяжело…
– Отдохнул бы, – миролюбиво отвечал Николай Сергеевич. – Помолчи. Сил сбережешь.
– Ступай, Никола… Сам, с помощью Божьей.
– Не серчай. Ты прости, ежели что не так.
– Бог простит. Ему, видать, угодно, чтобы оно так все.
– Благодарю, – поклонился трудовик. – Отрок родиться должен вот-вот. Отцом крестным тебе быть наказано. Ты, ежели не желаешь, неволить не буду, хоть бы и воля владыки.
– Буду, – шумно сглотнув, отвечал пострадавший.
