Нестройный хор солдатских глоток затянул:
Айя-ха! Ну, девка, бейся!
Что-то тихо ты кричишь!
Если будешь сонной мухой,
От меня получишь шиш!
Плясунья скривила им гримасу презрения: мол, сами вы поете, как сонные мухи…
Не тужи, солдат, о смерти,
О своем последнем дне…
Глянь-ка, пузыри пускает
Меч, утопленный в вине.
Ей ответили намного стройнее:
Айя-ха! Ну, девка, бейся!..
Плясунья заулыбалась — вот, уже ничего.
Я и смерть — таких мы любим!
Только ты уж не пеняй,
Утром я тебя забуду,
Утром ты забудь меня…
Тут и солдат разобрал задор:
Айя-ха! Ну, девка, бейся!..
Плясунья поглядела на толпу вызывающе: а вы, мол, кто такие, что не желаете с нами петь? Глухонемые? Или просто тупые? Петь надо сейчас! И — пошлет же Творец такое чудо — кое-кто в толпе посмел запеть:
Потягаюсь я со смертью —
Кто сильней в твоей судьбе?
Приласкаю тебя даром,
Серебро оставь себе.
Над пыльной лентой армии по обе стороны ворот неслось во всю мощь военных басов:
Айя-ха! Ну, девка, бейся!..
Толпа понемногу входила в раж. Не все ж быть тихими и усталыми добропорядочным бабаллонцам!
На ночь мы с тобою вместе,
Позабудь жену свою.
Нет жены? Забудь невесту…
Я тебе себя даю!
В ответ загремел настоящий шторм:
Айя-ха! Ну, девка, бейся!..
Почти такой же ураган поднялся по обе стороны от Апасудовой кобылы:
Ну а если уцелеешь,
Приходи, солдат, за мной!
Я рожу тебе детишек,
Назовешь меня женой».
И тут плясунья разом подняла обе руки над головой и медленно их опустила. Мол, все, бабаллонцы: вышло неплохо, а теперь я сама. И голос ее взлетел высоко, а потом перешел почти что на шепот. Но вокруг воцарилось молчание — такое же чудо, как и в тот миг, когда плясунья заставила толпу запеть. И в молчании кто слышал, а кто издалека угадывал последние куплеты песни:
Ты вернулся, славой венчан,
В шрамах принеся песок
Стран далеких, где от смерти
Только Бог тебя сберег.
Поцелую твои раны
И омою их слезой.
С запахом корчемной девки
Ты смешай-ка запах свой!
А ведь я, солдат, молилась,
Чтоб ты жил… Еще о том,
Чтобы ты за мной вернулся
И привел женою в дом.
Три куплета пела плясунья за девку, как и задумал тот, кто сочинил песню. Здесь припев уже не надобен… Солдаты, не умея играть голосами, просто ответили ей тише, чем раньше:
Ладно, девка, я вернулся
Одиноким в дом пустой,
Коли ты и впрямь молилась,
Будешь, девка, мне женой…
И в день горького торжества Царства эти последние слова, как видно, добрались до многих сердец. В море людских голов кто-то заплакал, кто-то засмеялся… Наконец послышалось: «Слава царю Донату! Слава царю Донату! Слава царю Донату!» Так — пока еще привычнее. Из толпы шагнула внутрь живого коридора старуха с глиняным кувшином в руках. Масло из горлышка полилось прямо под копыта лошади Апасуда.
— Слава царю Апасуду…
Как велика была только что власть плясуньи над толпой! Ни первосвященник, ни государь, хотя бы еще не венчанный, ни Лиллу, ни эбихи не смогли бы совершить такое. Теперь она шла по правую руку от царя, как и раньше, но никто не смотрел на нее. Толпа восторженно бушевала. Попробуй девушка запеть еще раз, пожалуй, ее бы даже не услышали… Краток был миг ее возвышения, но красив.
Так размышлял Бал-Гаммаст, когда плясунья, оставив серую кобылу и ее седока, подошла к царевичу.
— Не знаю, кто ты, царедворец, но благодарю тебя.
Наверное, она старше, чем в первый момент показалось. Просто — маленькая. Глаза — темно-карие, почти черные. Взгляд дерзкого и отважного человека. Такие не знают удержу ни о добре, ни в зле, когда считают себя правыми… Царевич, хотя и минуло ему всего четырнадцать солнечных кругов, понимал такую породу женщин. Мужчины земли Алларуад, залитой солнцем, щедрой во всем и требующей крепкой руки, взрослеют быстро.
— Я Бал-Гаммаст. Младший сын царя Доната. И это я должен тебя благодарить… Ты ведь плясунья?
— Да.
— Не желаешь ли со своими друзьями дать представление в Лазурном дворце?
Такие женщины привлекали и отталкивали его одновременно. Была в их силе какая-то тайна. Иной раз они слабы, как маленькие дети, но бывает и по-другому. Тогда их власть обжигающа. Встречаясь с ними, царевич всякий раз знал: не стоят связываться. Кончится плохо. Не проведя ни с одной из них ночи на ложе, он тем не менее знал это совершенно определенно, Творец ведает откуда… Будь Бал-Гаммасту тридцать, он запросто обходил бы таких. Но ему не было и пятнадцати; он хотел пробовать все и всем рисковать.
Плясунья взглянула оценивающе. В глазах у нее легчайшее презрение смешивалось с иронией и… интересом. Происходящее ее забавляло; любопытно, да… Но… не стоит. С такими мужчинами ей нечего делать. Они опасны. Их ласки либо губят, либо же губят их самих. А этот и вовсе мальчик. Но какой! Любопытно… И все-таки не стоит.
— Я Шадэа. И я не желаю тебя, хоть ты и царевич. Слышал же: «На ночь я хочу героя». Не знаешь ли ты какого-нибудь подходящего героя?
Глаза в глаза. Ему нетрудно выдерживать ее взгляд. Он не злится. Хорошо, быть может, что кончилось этим. Бал-Гаммаст подумал с некоторым облегчением: «Раз так, не сделать ли ей маленький подарок?»
— В обозе едет телега с эбихом черной пехоты Уггалом Карном. Этот — настоящий герой. Его люди решили дело. Он ранен, будь осторожнее…
Шадэа улыбнулась царевичу, и в улыбке ее плескалось целое море дерзости:
— Я пойму.
…Бал-Гаммаст уже несколько раз въезжал в Баб-Аллон Царской дорогой. Вместе с отцом. Если бы потребовалось специально отыскать самый грязный, самый некрасивый и самый неудобный путь от главных ворот до Лазурного дворца — лучше Царской дороги не найти. В самом начале она хотя бы широка: там, где прорезает богатый и невыносимо вонючий квартал кожевников. Впрочем, все столичные дороги, начинающиеся у ворот, широки. Не меньше двадцати шагов. И покуда голова армии не миновала квартал кожевников, Апасуд и Бал-Гаммаст держались точнехонько середины. Царило полное безветрие, губительный запах стремительно усиливался — сделай только шаг влево или вправо… С одной стороны выстроились в шеренгу скромные, но исправные двухэтажные домики ремесленников, которые работают на Храм и на Дворец, с другой — дома вольных кожевников, работающих на себя. Здесь и бедные тростниковые халупы, и целые дворы зажиточных хозяев. Через каждые два-три дома — лавка. Весь квартал выкрашен в алое и коричневое — любимые цвета гильдии кожевников.
