Да, повторяю: я мог бы пуститься во вкуснейшие и документально подтвержденные подробности всего этого. Но сейчас это уже ни к чему, а мне, как я уже заявлял, совершенно безразлично — содеянное зло не исправить, а впрочем, если когда-нибудь доведется встретиться кое с кем из ответственных за него на узкой дорожке, обязуюсь лично высказать ему все, что думаю о нем и мамаше его. А вот что мне не безразлично — это возможность поднять паруса, дабы вытрясти из головы, вытравить из памяти, что я живу в печальной стране под названием Испания с повышенным количеством наглецов на квадратный метр, поднять, говорю, и грот, и стаксель и поплыть куда глаза глядят, и наткнуться на один из двухсот тысяч лабиринтов из садков, клеток-ловушек, сетей и неводов, кое-как опущенных в воду и множащихся прямо на глазах — порой их даже не отмечают на картах, и тогда ты спрашиваешь, какой идиот (это еще самое мягкое) разрешил натыкать их повсюду на морских путях, да так, что они в штормовые ночи перекрывают доступ в привычные убежища бухт и гаваней, да еще снабдил фонарями, которые обязательно гаснут: вот недавно, чтоб далеко не ходить за примером, я всласть поскрежетал зубами, выбираясь из смертельной ловушки, в которую превратились прибрежные воды Ла-Асоии у порта Масаррон. Какой идиот, спрашиваю, мог позабыть, что кроме права немногих обогащаться за счет истребления ресурсов есть еще право свободного мореплавания?! И это все — не считая горькой печали, охватывающей тебя, когда проплываешь мимо зловещих подводных тюрем, откуда несет опустошением, шальными деньгами и смертью.
Да пусть хоть разбомбят
Сочувствую, конечно, но — если только это не создаст прецедент — я на стороне Брюсселя. Испанский рыболовный флот должен быть не только беспощадно и безжалостно подогнан под правила и нормы Европейского Союза, но и — по моему сугубо личному мнению, с которым я всецело согласен, — внезапной атакой торпедирован и разбомблен под припев «Тора, Тора, Тора», как американская эскадра в Пёрл-Харборе. Застигнут врасплох. На рассвете. Потоплен. Уничтожен. Одним словом… нет, в двух словах: ему следует устроить полный капут. Это вовсе не значит, само собой, что рыбаки и арматоры с женами и детьми должны будут пойти ко дну. Финансовой пропасти, я имею в виду. Вовсе нет, скорее наоборот. На те деньжищи, которые тратят Испания и ЕС, субсидируя грандиозную брехню и бессовестный грабеж ресурсов под девизом «Однова живем!», деньжищи, которые (считаные, хоть и отрадные исключения не в счет) идут на пользу только отдельным ловкачам, и с помощью коммунистических методов, лишь гальванизирующих труп, ставший таковым из-за алчности, полнейшей бессовестности и меднолобости чиновников и частных лиц, — так вот, благодаря этим средствам можно было бы превосходно устроить их всех на суше, создать для них рабочие места, раз, черт возьми, и навсегда и перестать, извините, пускать сопли. А заодно и считать нас всех безмозглыми олухами. Так что министр Каньете со всем своим струнным ансамблем просто обязан был бы овладеть ситуацией и перекантовать рыбаков во что-нибудь другое — в официантов, агрономов, наркоторговцев или еще во что-нибудь. Во что-нибудь пристойное, хочу я сказать, а не в то, что они являют собой сегодня. Потому что рыболовство в Испании — не рыболовство, а слезы горькие. И никто ведь не скажет: «О-о, вот же странность! А почему так, хотелось бы спросить?»
Потому что все это обман. Колоссальная туфта, не имеющая никакого отношения к реальному положению дел. Каждый, кому доводилось бороздить испанские воды, поймет, о чем я. Как там обходится наш флот в иностранных местах промысла — не знаю, я туда не суюсь. Но здесь, в наших территориальных водах, видишь, как рыбачьи баркасы барахтаются на мелководье, у самого бережка, чуть не царапая днищем дно, чтобы выловить парочку анчоусов и тем самым оправдать громкое слово «рыбопромысел» и соответствующие финансовые, как принято говорить, вливания, посылая все законы и нормы куда подальше. Видишь садки и питомники тунца — я о них уже говорил как-то, — которые подозрительно часто становятся лагерями уничтожения, где попираются все нормы при благосклонном участии правительства, а оно еще преподносит нам такие действия, как идеал и образец. Видишь вход в бухту, где под присмотром катерка Гражданской Гвардии плавают вверх брюхом тысячи рыбин, погибших потому, что попади они в этот день на рынок, обвалили бы цены, или потому, что еще не достигли кондиционных размеров, — вот их и выбросили за борт. Видишь соревнования по спортивному рыболовству, где какие-то бестии хвалятся тем, что выловили за один день «триста тридцатисантиметровых тунцов». Видишь все это, а потом узнаешь ненароком, что какой-то представитель или даже целый министр заявил, что европейское сообщество в грош нас не ставит, и не понимает, и всячески третирует. Вот те на. Да нет, дело-то все в том, что тамошние люди не такие идиоты, как отсюда кажется, и не всем заслоняет обзор «рождественская корзина» и пачка сами понимаете чего. И гнобят нас как раз потому, что превосходно понимают. Так что — не надо.
В тот день, когда до меня донеслись заявления брюссельских индюков, я возвращался из плавания при полном штиле, превратившем Средиземное море в озеро оливкового масла, и рассекал огромные стада медуз, которые расплодились неимоверно после того, как мы извели тех, кто ими питался. Жара, солнцепек, безветрие, и вода как зеркало. Казалось, я двигаюсь по маслянистой поверхности мертвого моря. Ни души. Только белые и бурые медузы да время от времени — жестянка из-под прохладительного и много-много пластикового мусора. И вот наконец в полукабельтове заметил очень юную и потому еще маленькую рыбу-саблю, которая прыгала и кувыркалась в воде, и встреча эта, вместо того чтобы обрадовать, огорчила меня безмерно — дело в том, что совсем недавно на горизонте медленно проплыл траулер с несколькими глубоководными тралами. Дай тебе бог дожить до темноты, пожелал я блаженно резвящейся рыбке, которую уже терял из виду. Спустя еще несколько часов — море по-прежнему было гладким как блюдо — я различил на поверхности маленькую черепаху в одиночном плавании, направился к ней и обошел вокруг, разглядывая — да, юная, одинокая, панцирь длиной сантиметров сорок. Когда я приблизился, она замерла, словно бы для того, чтобы остаться незамеченной. Беззащитная и трогательная. Одна-одинешенька. Ни отца, ни матери, ни собачки, чтоб полаяла ей, подумалось мне. Последняя черепаха с Филиппин, единственная уцелевшая из всего семейства, которое сгинуло в рыбачьих сетях или в пакетах торговой сети «Перекресток», уйдя потом по пищеводу. Мне захотелось сделать для нее что-нибудь хорошее, но я не мог придумать что. И потому я просто пожелал ей удачи, как и юной рыбе-сабле, и пошел своей дорогой. На следующий день пришвартовался, услышал ответ рыбаков и министра на предложение Брюсселя и долго смеялся. Смех мой был исполнен злорадства и горечи. Уверяю вас, мне он самому не понравился.
Мальчик с сачком
Я снова увидел его. Недели три назад, в тот предвечерний час, что оправдывает или подтверждает право на существование дня, лета или самой жизни: солнце очень медленно и плавно вплывает в зазор между туч, и красноватый свет миллионами крохотных отблесков дрожит на воде. Я стал на якорь в маленькой бухте. Ближе к суше стояли еще два парусника, на пляже имелись дощатый павильончик да несколько припозднившихся купальщиков. Солнце будто обводило светящимся контуром скалистый мыс и уходившую далеко в море пологую отмель — ловушку для беспечных мореплавателей. А против света с севера на юг, подняв все паруса, надутые мягким вечерним бризом, неторопливо шел двухмачтовый кеч.
