Вскоре после войны в июльском номере толстого советского литературного журнала «Новый мир» за 1947 год вышла статья Р.Н. Кима «Японская литература сегодня». Начиналась она весьма реалистичной зарисовкой послевоенного Токио: «На полуобгорелых столбах наклеены плакаты, на них начертано тушью: “Наши рисовые кадки пусты!”, “Нам грозит голодная смерть!”, “Приходите все на общее собрание жителей квартала для борьбы с голодом!” На пустырях, где сложены, как дрова, покрывшиеся ржавчиной снаряды, — их никто не охраняет, — бродят бездомные. Мужчины в костюмах европейского фасона, но в деревянных сандалиях на босу ногу, женщины, причесанные по европейской моде, как героини американских фильмов, но в рабочих шароварах, с ребенком на спине.
Перед лотками, на которых разложены крохотные лепешки с начинкой из каштанов, ломтики бобовой пасты и вареные каракатицы, стоит толпа. Покупающих мало, потому что цены на яства в так называемых новых иенах. Жалованье — 500 иен, на эти деньги надо прокормить семью, а пирожок величиной с пуговицу — 20 иен. Остается только смотреть и глотать слюнки. Тут же рядом — уличная лотерея. Если улыбнется богиня счастья, можно выиграть целых три сигареты “Кэмел”.
Пробегают рикши — вид транспорта, снова вошедший в моду в Токио после войны. На рикшах восседают джи-ай — это название американских солдат прочно вошло в японский язык. Издали доносится пение — демонстранты идут к площади перед резиденцией императора. Они несут плакаты: “Дайте еду, чтобы мы могли работать!”, “Чашку риса!” Они идут мимо наспех сколоченных бараков, раскрашенных как коробки для конфет, кинотеатров и дансхоллов. Кинотеатры и дансхоллы переполнены, японцы соскучились по развлечениям.
А на другой стороне улицы выстроились книжные лавки. Продуктовые и другие магазины блещут пустыми полками, процветают только книжные. За эти годы японцы изголодались по духовной пище не меньше, чем по рису и развлечениям».
Далее Роман Ким на нескольких страницах подробно, если не сказать дотошно, разбирает проблемы послевоенной японской литературы — с именами, выдержками из книг и статей, фактами, датами, тиражами. Допустим, что всю фактуру Ким почерпнул из трофейных журналов, газет, передач радио. Возможно, о чем-то рассказали так называемые сибирские пленные, в допросах которых он неминуемо должен был принимать участие, но не единого (!) свидетельства о том нет. Можно согласиться и с тем, что внешний облик города, в котором он вырос, бывший Кин Ёрю тоже сумел себе представить по внешним источникам. Правда, представил как-то уж очень живо и достоверно, но ведь на то он и писатель, не так ли?
Но вот спустя четыре года в том же «Новом мире» появляется первый политический детектив Романа Кима, его первая повесть: «Тетрадь, найденная в Сунчоне». Книга написана по свежим документальным материалам корейской войны, но, кроме нескольких любопытных аллюзий (например, одного из героев зовут Пен Хак — как отца Кима), ничего особенно корейского в ней нет. Во всяком случае, как раз все корейские эпизоды вполне можно было воссоздать по газетным и журнальным публикациям, особенно если добавить к ним знание реалий, а они, как мы понимаем, у Кима были, и мастерство. Но в том-то и дело, что по сюжету в Корее действие только начинается и заканчивается, а практически весь основной сюжет разворачивается в военном и послевоенном Токио. Восточная столица выписана здесь с таким мастерством и таким знанием деталей, что очень трудно себе представить уровень фантазии человека, способного так придумать реальность. Неслучайно в японское издание книги — то самое, с дворцовой площадью на обложке, были вложены рекламные анонсы: «То, о чем не знают японцы, знает писатель-иностранец!» И по большому счету «Тетрадь, найденная в Сунчоне» — уникальный путеводитель по Токио 1945–1946 годов. Судите сами.
Начать экскурсию, конечно, лучше всего с дома Сугиура. На страницах повести в нем живет бывший начальник военного училища, возможно, находившейся по соседству военной академии, по прозвищу Осьминог (можно не сомневаться, что у него был реальный прототип): «Разговор с Осьминогом произошел в противовоздушной щели, вырытой в заднем дворике его дома в Усигомэ, в квартале Вакамия. Старик строился вполне комфортабельно: дно щели было устлано циновками, сделан брезентовый навес — на стенках полки для посуды и табачного прибора — и, так как часто приходилось ночевать в щели, поставлена жаровня для обогревания ног». Чуть позже это место упоминается еще раз: «…офицерское общежитие около Кагурадзака, совсем недалеко от дома Осьминога». В бытность свою в доме Сугиура влюбленный подросток Кин Ёрю вряд ли мог концентрировать свое внимание на таких деталях, как наличие в районе Кагурадзака офицерских общежитий. Помимо учебы у него были, как мы помним, другие интересы, далекие от военного дела. Но общежитий, казарм и вообще военных в Кагурадзака стало особенно много в тридцатых годах, перед войной, что особенно удивляло в выборе этого места для дома Вукелича. Откуда о «милитаризации» района знал Ким?
Особенно подробно в книге описана неудачная попытка офицерского мятежа 15 августа 1945 года, состоявшаяся после объявления о капитуляции Японии. Упоминаются Кудандзака — как раз очень «военное» место со времен Мэйдзи, где располагаются ныне скандально известный храм Ясукуни и Музей воинской доблести Юсюкан, набережные рек Сумида и Канда, Сибаура. Очень реалистична зарисовка бесплодного хождения главного героя по Токио:
«Над площадью (императорского дворца. — А.К.) низко пролетели самолеты. Они сбросили листовки. Листовки медленно, как лепестки вишни, спускались на трупы. Я поднял одну, упавшую возле Сасаки. Она призывала всех верных слуг государя идти с орудием на гору Атаго — бороться до конца за честь и достоинство императорской хризантемы». Гора Атаго — самое высокое место в центре старого Токио. Сегодня ее почти не видно из-за массовой застройки, да и рядом с ней самой выросли небоскребы «Атаго грин хиллз» и «Тораномон хиллз», с верхних этажей которых вершина горы выглядит милой зеленой лужайкой у их подножия, а когда-то это была высотная доминанта Токио, примерно такая же, как Суругадай на противоположной части города. Наверху с начала XVII века существует храм Атаго-дзиндзя, откуда раньше велось наблюдение пожарных за деревянно-бумажным Эдо. В 1945 году здесь действительно можно было бы организовать показательную точку для совершения массовых самоубийств — с японской точки зрения это было бы лучшим способом защитить честь и достоинство императорской хризантемы «разбившись подобно яшме». Но героя — диверсанта и разведчика, настоящего головореза, полного решимости выпустить себе кишки, не пустил на гору Атаго пожилой полицейский, и в ответ «я вынул коробку сигарет и предложил ему. Он поклонился и взял сигарету.
— На дворцовой площади уже собираются зеваки, — сказал я. — Не хочется на глазах у всех… Здесь, на горе, было бы хорошо.
— В таком случае идите в парк Уэно, — посоветовал чиновник, — там около храма Канъэй никого нет. Только положите около себя визитную карточку или служебный пропуск и напишите адрес ваших родных. — Он снова почтительно поклонился».
С точки зрения нормального европейского читателя процитированный фрагмент выглядит абсурдно. Только что размахивавший мечом профессиональный убийца, разрубавший американских пленных наискось, от плеча до поясницы, чтобы достать и съесть еще теплую сырую печень врага, идет на гору Атаго, исполненный желанием совершить самоубийство. Ему преграждает дорогу пожилой полицейский, и офицер покорно останавливается, угощает стража порядка сигаретами и спокойно выслушивает рекомендации по поводу того, где сейчас лучше вспороть себе живот. Этого не смог бы написать ни один американский или европейский автор, это — очень по-японски.
