А вот еще любопытная деталь: описание отношения Кима к городу, к Восточной столице. Оно поразительно напоминает рассказ об учебе в Токийском императорском университете первого европейского студента — сына владельца лучших магазинов России Сергея Елисеева. Тот окончил Тодай в 1912 году и остался на некоторое время в Токио, блестяще овладев языком, глубоко проникнув в культуру японского народа, а немалые деньги, получаемые от отца, Серж Елисеев тратил на общение с токийским артистическим бомондом, с актерами, музыкантами, писателями и даже гейшами. В будущем С.Г. Елисеев создал центр японоведения в парижской Сорбонне, а затем стал основателем аналогичной школы в американском Гарварде, но это отдельная большая история. В пору же его молодости про Елисеева говорили, что он выглядит токийцем, или «эдокко», больше, чем уроженцы Восточной столицы. Точно так же было и с Романом Кимом, которому было, конечно, намного легче казаться эдокко в силу своей азиатской внешности. Сига Наодзо вспоминает: «Он вел себя как настоящий токиец, со всеми характерными для токийцев привычками и вкусами, рассказывал об улочках с забегаловками, где стоя едят суси, и очаровывал нас своими подражаниями знаменитому рассказчику кайданов (историй о привидениях) Данъу. В сумо он был для нас как могучий Татияма, и ни я сам, ни Табо не могли оказать ему ни малейшего сопротивления и буквально улетали от его толчка-тэппо.
Когда мы учились во втором или третьем классе общего отделения, он принес показать нам журнал по искусству очень большого формата на русском языке, сказав, что его прислал ему отец. В журнале были помещены многочисленные работы примитивистов: Гогена, Сезанна, Шагала и других. Я даже сейчас помню, как недоумевал тогда, почему это “не напечатали Ван Гога”? Хорошо помню я еще и то, как таращил от удивления глаза, рассматривая работы Шагала, полные загадочного и удивительного очарования.
Кин Кирю иногда резал на дереве для разовой печати гравюры довольно фривольного содержания. Это было возможно, наверное, потому, что господин Сугиура Дзюго как смотритель учебного кабинета принца Хигасиномия был слишком занят, чтобы заглядывать в комнатку своего ученика, находившуюся сбоку от входа в дом.
Позднее Кин Кирю бросил школу и уехал то ли в Корею, то ли в Россию. При этом одну из этих двух гравюр он оставил мне на память. Это портрет обнаженной женщины, сидящей на стуле. Эта гравюра висит у меня в комнате на притолоке. Я не могу сказать, что она мне как-то особенно нравится, повесил я ее у себя просто в память о своем приятеле. Но помню, однажды ко мне пришел мой старший брат. Долго он ходил вокруг этой картины, а потом как рявкнет: “Эта картина вызывает у меня какое-то неприятное ощущение. Привкус от нее плохой. Сними ее!” — и вышел из комнаты».
Решение бросить школу, как мы помним, было вызвано созревающим в душе Романа Кима решением навсегда остаться Кин Ёрю и противодействием отца. Принятие в клан Сугиура, поступление в Токийский императорский университет, литературная и переводческая карьера, в скорой перспективе женитьба на дочери великого Сугиуры Дзюго — все эти блестящие планы разбились о железную волю Николая Николая Николаевича Кима, слишком хорошо помнящего, зачем он послал сына в Токио. И в феврале 1916 года Роман Николаевич Ким, он же Ким Ян Ён, он же Кин Ёрю, он же Кин Кирю, покинул ставший ему родным особняк в Вакамия-тё. Но он никогда в своей жизни не забывал этого места, не забудем же и мы.
Маленький квартал Вакамия-тё расположен в том же районе Усигомэ, где в 1930-е годы жила семья Бранко Ву-келича, но несколько ближе к императорскому дворцу — недалеко от моста Иидабаси и ныне одноименной станции метро, между рекой Канда и улицей Васэда-дори, ведущей к одноименному университету — тоже одному из лучших в Японии. Культурная доминанта этих мест, конечно, район и сама улочка Кагурадзака, где и сегодня еще немного чувствуется аромат старого, даже средневекового города, что стало большой редкостью для современного Токио. Здесь еще можно встретить гейш, время от времени попадаются «нихонцу» — фанаты одежды в стиле Эдо начала прошлого века, но в целом это место довольно шумное в отличие от тихого и не поражающего масштабами соседа — Вакамия-тё. Сегодня этот спальный квартал известен главным образом синтоистским храмом Кагурадзака-Вакамия-Хатиман, посвященным богу войны. Во времена Эдо здесь селились провинциальные самураи, в том числе из старой японской военной столицы — Камакуры, где на Журавлином холме в храме Хатимангу в начале XIII века размещалось военное правительство страны. По одной из версий, оба этих храма заложены основателем династии сегунов Минамото, но проверить это уже вряд ли возможно.
Место же, где стояла усадьба наставника наследного принца и где Кин Ёрю вырезал не слишком пристойные изображения женщин в европейском стиле, сегодня, конечно, застроено. Представить себе, как оно выглядело, можно, присев отдохнуть в маленьком парке Вакамия, разбитом на территории старой самурайской усадьбы 1657 года постройки. Двухуровневый рельеф парка, образованный спуском одного из переулков к Васэда-дори — в Средневековье здесь был оборонительный ров, — старые воротные столбы и необычные «столы» из громадных многотонных камней привлекают сюда любителей старины. А может быть, это и была резиденция Сугиура Дзюго?
Разбомбленный город
По всей вероятности, после отъезда в 1916 году из Японии Роман Ким не мог здесь оказаться в следующие годы. Революция и Гражданская война в России, учеба в университете, а потом служба в контрразведке ОПТУ не создавали благоприятных условий для путешествий. Сугиура Дзюго умер в своей резиденции в феврале 1924 года. Сугиура Рюкити скончался в Харбине. Настоящий отец Кима, живший после 1923 года в Москве, в 1928 году поехал во Владивосток, заболел в поезде и тоже завершил свой земной путь. От японского прошлого у Кима остались только воспоминания. Но… только ли? И если ничто нам не дает повода заподозрить его в том, что он мог быть в Японии в довоенные годы, то тексты уже не оперативного работника госбезопасности, а произведения крупного советского писателя-детективщика Романа Николаевича Кима наводят на некоторые неожиданные размышления.
Полковник КГБ СССР в отставке, японовед А. А. Кириченко, будучи курсантом Высшей школы КГБ в Москве, однажды видел Кима на «встрече ветеранов с молодежью». Понятное дело, и ветераны, и молодежь были весьма специфическими, а потому вопросы и ответы мало кого могли удовлетворить. С обеих сторон это были скорее намеки и полунамеки. В беседе с Иваном Просветовым А. Кириченко потом вспоминал, как «когда кто-то спросил Кима о том, что он делал во время войны, писатель на несколько секунд растерялся, а потом вдруг ответил: “Работал в логове врага”». Что это значит? Не знал, как сказать, что сидел в камере и занимался переводами? Или не только сидел? А может быть, Роман Николаевич имел в виду работу в Куйбышевской «шарашке», куда ему для перевода стекались выкраденные у японских разведчиков документы? Или что-то другое? Шансов узнать это наверняка у нас нет практически никаких, но предположить кое-что мы можем. А для этого откроем послевоенные произведения Романа Кима, и вот что будем иметь в виду. Сам автор как-то заявил в беседе с коллегой: «Мои книги — честные рассказы о том, что я знаю, — о борьбе разведок… Для меня в книгах о разведке есть только одна специфика — в них я не могу сказать все, что знаю». «Знаю только это, но все рассказать не могу» — это правило Кима — ключ к пониманию его работ. От этого и будем отталкиваться.
