– Вот только не делай вид, что тебе стыдно, экспроприатор… – так же шепотом отвечаю ему я.
Мама выставляет на стол четыре граненых лафитничка, грамм по сто. Я разливаю по ним ледяную и оттого тягучую, будто слегка разведенный водой сироп, водку.
– Ну, не пьянства окаянного ради, а здоровья для! – приподнимает свою посудину Солоха.
Согласно покивав, народ тихонько звенит стеклом и опрокидывает содержимое стопок в рот.
– Хорошо пошла, – занюхав бутербродом с салом, выдохнул Тимур. – Повторять будем?
Я выжидающе смотрю на Андрея. Он эту «безобразную пьянку» спровоцировал – ему и карты в руки.
– Думаю, еще раз по полстолька – и хватит, – решительно рубит ладонью воздух Солоха. – Мы ведь не выпивать тут собрались. Хряпнули для улучшения пищеварения – и будя.
Резонно. Снова разливаю водку, но на этот раз за стопки никто сразу не берется. Это на пьянке между первой и второй пуля не должна успеть пролететь. У нас случай иной. Вот слопаю еще пару-тройку ложек борща, хрустну обмакнутой в солонку чесночинкой, ломтик сала на кусочке черного хлеба в рот закину… Вот после можно будет и еще одну принять.
Когда тарелки пустеют, мама собирает посуду в мойку и решительно выпроваживает с кухни пытающихся навязаться в добровольные помощники парней.
– Идите уже в зал. И мыться по очереди. А это – женская работа, у вас своя – мужская.
На попытку Бурова заикнуться, что прямо сейчас никакой мужской работы он вокруг не наблюдает, мама непреклонно отрезала:
– Сейчас, может, и нет. А вот три часа назад – очень даже была. Весь поселок слышал…
М-да, не поспоришь. Это из далекого далека чеченских командировок можно было сначала письма писать, а потом по мобильному врать безбожно. И про чудесную погоду, и про спелые фрукты, и про совершеннейший покой и тишину вокруг – проверить-то все равно никто не сможет. Тут же врать глупо и бессмысленно – она, если захочет, до расстрелянной нами бандитской колонны минут за пятнадцать неспешным шагом дойдет. Остается только капитулировать и топать в зал. На пальцах кинули жребий, и Буров первым потопал в ванную. Солоха тишком юркнул на лестничную площадку и буквально через пару минут вернулся, таща под мышкой запечатанный картонный ящик. Когда он не очень аккуратно ставит его на пол, внутри явственно и громко бренькает жесть.
– Это что? – интересуется выглянувшая с кухни мама.
– Алаверды, от нашего стола – вашему столу, – с нарочитым кавказским акцентом возвещает Андрей. – Тушенка это, Тамара Борисовна. Хорошая, белорусская, говяжья. У них в консервы до сих пор зачем-то мясо кладут, а не жир с жилами и молотыми копытами. Странные люди…
– Да зачем?.. – пытается было возражать мама.
– Как зачем? Борщ варить! – уверенно обрывает ее Андрей. – Мы вот снова к вам в гости заглянем, а вы нас опять борщиком угостите. Моя жена такой варить не умеет, как ни учил. А у вас – совсем как у моей бабушки.
– Ну, если только… – сдается мама.
Вот интересно, а когда наш «каптенармус» успел в машину тушняк упаковать? Я вроде, когда радиостанцию в «собачник» закидывал, этого ящика не видел… А главное – где и когда он эту тушенку вообще раздобыл? С другой стороны – какая разница… Все равно правды не узнаю. Уже не один раз в той же Чечне пытался. На вопросы из серии: «Где взял?» – Андрей всегда корчит хитрую рожу, тычет в небо указательным пальцем и таинственным шепотом заявляет: «Бог послал…» И все: дальше что-либо выяснять бессмысленно, все равно ничего путного не выйдет. Солоха будет паясничать, корчить смешные физиономии, но ничего не скажет. Добыл, и все тут…
Мне в душевую идти досталось последним. Пока парни по очереди плескались, я достал с антресолей старые ватные одеяла, постелил их на ковер, сверху – выданное мамой чистое постельное белье. Зал в родительской квартире маленький (а что вообще в этих чертовых хрущевских двухэтажках большое? Не квартиры, а голубятни какие-то!), так что придется нам с парнями потесниться. Но мы – народ привычный. В палатках «гостевого городка» в Ханкале куда хуже было: ни матрацев на нарах, ни подушек, и печка дымит, и дров никогда нету. И ничего, пережили, не рассыпались!
Когда я, распаренный, розовый и до скрипа отмытый, выбираюсь из ванной, в зале уже тихонько похрапывают и посапывают на разные голоса. Все верно – хороший солдат спит всегда, когда не ест. А мне вот спать как-то не хочется. Потому что сидит в полутьме на кухне мама. Тихонько вхожу и присаживаюсь на соседний табурет.
– Ты чего, мамуль? Ложись давай, старый еще не скоро придет, у него там почти как у Кутузова: натуральный военный совет в Филях. Только у нашего полководца оба глаза на месте.
Нет, не прокатила шутка. Мама сидит, уткнувшись взглядом в столешницу.
– Что ж это такое вокруг творится, Борь? Как же теперь дальше-то жить?
– Так, мать, ты мне это брось! Ну, не сахар, понятное дело, но и руки опускать рано еще. Вспомни, когда в Душанбе «вовчики» «юрчиков» и русских, до кучи, на ремни резали, что – проще было?
– Сынок, они все ж таки живые были…
– Зато сволочи такие, что похлеще любых мертвых. Кроме того, сейчас что я, что батя… да даже и ты сама любую тварь, что мертвую, что живую, спокойно пристрелить можем. А тогда?
Но мама только рукой машет вместо ответа. Да уж, не шибко убедительно, сам знаю. Но и раскисать – тоже не дело. Хотя она у меня сильная, справится.
– Не горюй, мамуль, прорвемся, – ободряюще улыбаюсь я ей. – Муж у тебя крутой – спасу нет. Сын – весь в папу…
– За то и переживаю. – Она смахивает украдкой слезы. – Что один, что другой – два сапога пара, вечно впереди всех лезут…
– Мам, ну вы что, сговорились, что ли? Сначала Тонька весь мозг вынесла, теперь ты.
– Все, молчу, молчу, – успокаивающе разводит руками мама. – А все равно – страшно. Мы с отцом хоть пожить успели, пусть и не всегда хорошо. А вот вы…
– И мы поживем, мамуль. И вам с батей себя хоронить рановато. Кто ж внуков-то нянчить будет?
– Ага, дождешься от вас, – с улыбкой отмахивается она. – Ладно, иди уже спать, у тебя, как я поняла, завтра дел много. Отдохни.
Я нежно целую маму в макушку и иду в зал. Она права, завтра у нас еще один нелегкий денек. Что нас ждет – пока одному богу ведомо. И лучше встречать возможные неожиданности со свежей головой.
Интермедия четвертая. Евгения Воробьева
– Магазины!
Надо же, вот никогда б не подумала, что Макс может так рычать. Пока он разные байки травил – вполне приятный негромкий баритон. А тут – рыкнул, будто тигр в джунглях. Не глядя, на ощупь, Женька выхватила из открытого рундука два снаряженных еще вечером магазина (надо же, прямо сердцем Грушин учуял, что именно сегодня ночью они и понадобятся) и аккуратно, один за другим, подбросила вверх. Макс словил их на лету, один тут же примкнул к автомату, второй аккуратно положил рядом и ногой спихнул вниз пару своих, опустевших. Темно-коричневые «рожки́» с пластиковым бреньканьем упали неподалеку.
