— А чем она зарабатывает? — спросил я, когда мы все же осторожно тронулись.
Майка явно не поняла, что от поджогов мы вернулись к ее семейству.
— Нина по-прежнему стрижет, да?
— Меня стрижет, но салон-то у нее отобрали. И дачу отобрали. И другую квартиру, где ее отец жил.
— Дедушка?
— Дедушка, — согласилась Майка. — Старенький был сначала, а потом умер. Теперь живем все вместе.
Как меня раздражает детская речь. Они часто пропускают задним планом огромные куски смысла, считая их чем-то само собой разумеющимся, а ты додумывай. Вот что она сейчас сказала?
— А ты не сказала ей, что мы все — Гарик, Вадим — ну, познакомились.
— Зачем?
Она ответила так, что переспрашивать было неловко. Что я, дурак, что ли? Меня выручил милицейский чин — началось его интервью в связи с многочисленными поджогами автомобилей в городе. Он сообщил очень интересную подробность: не поступило ни одного заявления от потерпевших. Такое впечатление, что горели ничьи машины. Что вы об этом думаете? Спросил репортер. Чин ответил, что ему история эта не нравится. Надо думать, что тут не простой вандализм, не стихийный выплеск дурной молодежной энергии, а работа организованная. В каком смысле? Может статься, имеет место шайка, выясняющая, какие хозяева сейчас отсутствуют в городе. Зачем это? Чтобы было время замести следы. А машины грабят, перед тем как поджечь? Работаем над этим, несколько двусмысленно ответил милиционер.
Мы вынеслись на открытую воду, очень скоро перемахнули через кольцевую дорогу.
— Скажи, а что это у нее за большой такой саквояж?
— У Нины?
— У Нины.
— Там трубки какие-то.
Хорошо, что не трупики.
Нину можно было понять. Зачем демонстрировать ребенку, тем более своему, инструменты позорного ремесла. Но, с другой, очень хотелось узнать, что это за «трубки». Может быть, сборный шест для утреннего стриптиза?
Я припарковался метрах пятидесяти от РОВД.
— Здесь посидишь или со мной?
— Зачем здесь?
Настроение у меня было паршивое, слишком неприятные воспоминания были связаны с этими местами. Особенно вон с тем забором, с колючими проволочными украшениями поверху. А ведь мне именно туда. Я покосился на Майку, пожалуй, она выгодна сейчас для меня. Мужчину с ребенком скорее пожалеют, если что. Девочка решительно вышагивала рядом со мной, не догадываясь, что я внутренне ею, в общем-то, торгую.
Поворачиваем за угол, вот они — три ступеньки и стеклянная дверь, как будто внутри не маленькая тюрьма, а цветочный магазин. Все становилось на свои места, стоило лишь шагнуть внутрь. Узенький пенал предбанника в серой краске, густо зарешеченное окошко, за которым виднеется погон с тремя звездочками.
Когда я назвал фамилию подполковника Марченко, в глубине произошло быстрое, собранное движение, лязгнула дверь, и в предбанник вышли двое, в портупеях, с расстегнутыми кобурами.
— Ваши документы!
— А у меня нету документов, — с вызовом заявила Майка.
Меня даже обыскали, причем не формально, а с полным прощупыванием. Я очень жалел, что не поставил телефон на зарядку. Информация, добытая из моего паспорта, сильно смягчила поведение милиционеров. Оба они были мне не знакомы, но обо мне знали достаточно. Знали, что мы с Марченко знакомы.
— Я могу поговорить с ним? Девочка пока здесь посидит, — сказал я, и, оглядевшись, не увидел ни одного стула.
Один из офицеров отвернулся, другой, несколько раз шмыгнув носом, сказал:
— Его нет, увезли.
— Открытая форма туберкулеза, — добавил второй.
— Врачи говорят — он ее здесь подхватил.
— Харкал даже кровью.
При поступлении слишком неожиданной информации я в первый момент тупею. Словно глохну. Они еще продолжали что-то говорить, а я переживал приступ непонятного ужаса. И ощущение потери, как ни странно. Оказывается, Марченко был для меня очень важным элементом общей картины. Точкой, от которой можно было отсчитывать хоть что-нибудь. Единственный человек, говоривший со мной на одном языке.
И самое главное — наконец, я понял, что меня испугало.
Наказан!
Он все-таки наказан. Как бы ни скрывался, в каких бы теориях ни прятался — наказан! По справедливости! Самосвал не мог въехать в камеру СИЗО, а туберкулез способен достать где угодно.
— В общем, он велел вам передать это.
Мне протянули папку. Старинную папку, со свалявшимися матерчатыми завязками и чернильными кляксами.
Я повернулся, чтобы уйти.
— А куда его отвезли? — спросила Майка.
— А здесь недалеко, в «Аркадии», дорогой медицинский центр.
Еще один приступ глухоты. Но надо его перебороть!
— Но это же косметический салон.
— Нет, там всякие отделения есть.
* * *
Душераздирающее письмо Марченко:
Я знаю, мы не можем быть друзьями, хоть я и пытался. Ты считаешь меня маньяком (словно «маньяком» зачеркнуто, сверху написано «психом»), но мне все равно не к кому больше обратиться. Все вокруг слепые. Мои дела, сказали врачи, плоховаты. Невольно выбываю из борьбы. Теперь на тебя вся надежда. Собака зарыта здесь, в «Аркадии». Меня везут туда, но не уверен — не дадут и шагу ступить без надзора. Страшное место. Вся надежда на тебя! Не подведи, Печорин.
Марченко
Я перечитал этот панический и одновременно выспренний текст два раза.
Опять Кувакин, опять его медицинский замок. Там уже двое «наших». Вот если бы можно было позвонить Ипполиту Игнатьевичу. Нельзя звонить дедушке, обнаружу. Если бы он мог поставить приборчик на вибрацию или на световой сигнал. Но откуда мне знать, что он смог?! Вполне ведь возможно, что после своего истерического сигнала лежит он сейчас в смирительной рубашке да еще и с уколом «сульфы» в тощем организме. Модест Михайлович давно перестал мне казаться прозрачной интеллигентной личностью, а уж после письма подполковника… Первым порывом было рвануть в салон с новыми вопросами, но я быстро себя одернул. Ну, конечно, это невозможно. Индивидуальное, да еще и непрофессиональное расследование принесет не пользу, а одни неприятности. К прокурору какому-нибудь? Что я ему скажу? Мне самому пропишут смирительную рубашку.
И тут, естественно, я вспомнил о генерале Пятиплахове. Где его визитка? Снова воспользовался Майкиным телефоном. Генерал был несколько раз подряд недоступен. Я даже не расстроился. Смешно надеяться, что такой секретный гранд отворит калитку по первому требованию. Я с чувством облегчения решил: можно пока ничего не делать. Не ощущая себя ничего не делающим.
Нервы разболтались совершенно. Я физически ощущал, как они дергаются, цепляясь друг за друга и искрят в местах соприкосновения.
