– Да, – кивнул Матвей, уже ничему не удивляясь.
– И погиб он вдалеке от тебя? – вроде как и спросил, а вроде и утвердил Старец и распорядился: – Расскажи, как.
Матвей нехотя сначала, запинаясь и останавливаясь, но все более ровно и плавно, по мере того, как говорил, принялся рассказывать и объяснять. Кратко, только факты про то, что жил мальчик с матерью в Тюмени, в новой семье и как погиб.
Никон выслушал и молчал какое-то время. Наконец он заговорил, произнося очень весомо каждое слово, и Матвею казалось, что эти непростые слова раздаются где-то у него прямо в голове и отдаются в сердце.
– В зловонной жиже вины ты живешь, Матвей, – строго звучал голос Старца Никона. – И обвиняешь всех, хоть и не осознаешь этого: жену свою бывшую, что не отпустила к тебе ребенка, и родителей своих, что не поддержали и не настояли, когда ты хотел забрать мальчика, даже сына своего обвиняешь, что бросил тебя и ушел так больно и неожиданно, но это сокрыто в глубине души твоей, ибо больше всего ты обвиняешь себя. И вина эта закрыла собой всю твою жизнь. А это одно из самых разрушительных чувств, ведь обвинять себя или кого-то значит не признавать Воли Божьей и противоречить ей.
– Что же это за Воля такая, Отец Никон, по которой погибает светлый, чистый мальчик? – роптал Батардин.
– Все-то у тебя борьба внутри, Матвеюшка, – вздохнув нерадостно, посмотрел на него Никон, – все-то ты противостоишь, с Господом споришь. А о чем? О том, что рано сынок твой ушел? А ты откуда знаешь, кому какой срок отмерен? Дети тоже умирают, как и взрослые, и у каждого из них своя судьба и свой срок. В человеке всегда болит его эгоистическое, человеческое и застит, мешает ему видеть чистую, неискаженную истину. Человек всегда по себе скорбит. Ребенок твой был чистый, с ангельской светлейшей душой и помыслами, земная юдоль для таких душ тяжела. Ты вот вспомни, сколько раз сам думал об этом и замечал, что он выше и чище всех. Видел же, думал: как он жить-то будет с душой такой белой.
Матвей посмотрел на Старца совершенно ошарашенно! Откуда тот может знать про те его мысли и сомнения? А Никон, увидев это выражение его лица, усмехнулся грустно:
– Мальчик твой ушел в свое время, именно тогда, когда ему было положено и предназначено. И не важно, где бы он находился: с тобой ли или еще где, он ушел бы именно в этот день и час. Тело что, оно тлен и ничего не чувствует, нету уже его тела, пустая оболочка. А вот душа такого чистого, ангельского ребенка, не проходя никаких чертог и испытаний, вознеслась сразу же в те высокие пределы, где существует и царит лишь безусловная, чистейшая Любовь Отца и его забота. Та Любовь что есть, начало всех начал, та, что есть Все. И так она высока и бесконечна, так прекрасна и мощна, что прочувствовать ее и перенести могут лишь такие светлые души, как этого ангельского ребенка. Но, только прикоснувшись к этой заботе, безопасности и Любви, почувствовав ее, он был сразу низвергнут вниз – в мучение и уныние.
– Зачем? – совершенно искренне расстроился и возмутился Матвей.
– Не зачем, а почему, – поправил его Старец Никон и снова, посмотрев пристально, строгим тоном объяснил: – Потому что ты его держишь тут своей болью, зовешь, оплакиваешь и скорбишь беспредельно. А умерших необходимо отпускать с легким сердцем, понимая, что они идут к Отцу, в его объятья и любовь. И грусть наша обязана быть светлой: не стенать и жалеть, что они нас оставили, а благодарить Господа за то, что были в нашей жизни, с нами и вспоминать все самое светлое и радостное, связанное с ними, чем одарили они нас. Когда люди несут в душе горе тяжелое и скорбь, оплакивают близких своих беспрестанно, они тем самым привязывают и не отпускают их дух от земли, мучают эти неприкаянные души. Твои слезы сердца истязают его, и он тонет в водах слез твоих. Никакие души удерживать нельзя, а такую чистую и подавно, она мучается больше иных во сто крат. И не для того я тебе это объясняю, чтобы ты новую вину себе придумал и погрузился в нее, а чтобы ты почувствовал и понял истину.
И Никон положил свою ладонь на грудь Матвею, туда, где стучало его измученное, больное отцовское сердце.
Сначала Батардин почувствовал необыкновенное приятное тепло, там, где лежала ладонь Старца, но через пару мгновений на него снизошли какое-то удивительное невероятное спокойствие и чистая радость. И вдруг, на какую-то краткую долю мгновения, на мимолетный вздох, Матвей почувствовал невероятную благодать, и его словно омыло изнутри настоящей любовью… Истинный смысл которой он понял только в этот краткий миг. И тут ясно и четко перед его мысленным взором появилось лицо Дениски, улыбнувшегося так светло и, подбадривая, радостно ему кивнувшего.
Спокойное, чистое, просветленное и одухотворенное лицо его ребенка.
И Матвей вздохнул, принимая простую, постигнутую им именно в этот краткий момент истину, и отпустил своего сына.
Совсем.
И вздохнул еще раз полной грудью. Первый раз после гибели Дениса, вздохнул полной грудью, освобождаясь от боли, вины, обвинений и скорби – словно чья-то незримая рука выгребла и вычистила из него всю муть и черноту, царившую там целый год.
Старец убрал руку, и Матвей только сейчас почувствовал, что у него по щекам катятся крупные, горячие слезы.
– Это хорошие слезы, поплачь, – сказал Никон, – пусть душа почистится и выйдет все злое и ненужное. – Старец погладил Матвея по голове. – Освободил дитя чистое и сам освободился. Теперь и жизнь твоя начинается.
– Какая? – прохрипел севшим горлом Матвей.
– Сильная, новая, интересная, важная, – усмехнулся старец.
И посмотрел прямо ему в глаза. И Матвей пережил еще одно сильнейшее духовное потрясение – словно увидел и почувствовал всю непомерную тяжесть знаний прошлого и будущего, которую несет Старец Никон, и великое прощение человеческой приземленной сущности людей, с таким упорством и настойчивостью разрушающих самих себя.
Но Никон поднялся с лавки, и Матвей даже головой тряхнул, решив было, что это только привиделось ему и его разбушевавшемуся воображению. Но, подойдя снова к Иконе, с удивлением обнаружил, что не скорбит больше душа и не щемит сердце, не давит привычной тяжестью, а лишь теплая, светлая грусть и радость царит у него внутри.
И понял, что все, что произошло сейчас, было на самом деле.
И он действительно отпустил Дениску туда, в ту самую истинную Любовь.
И поверил в это.
Майка уже давно беззвучно рыдала и размазывала слезы пальцами по щекам, слушая Батардина, и как-то по-детски совсем всхлипнула, когда он замолчал.
– Не плачь, – потребовал он.
– Не могу, – покачала она головой, утирая слезы. – Это так все странно и грустно.
– Почему грустно? – улыбнулся ей сдержанно Матвей.
– Потому что, стоит вернуться в реальность, только отойдя от Старца Никона, и все кажется невозможным и обыденным, в этом мире нет места чудесам и его невероятному видению, – принялась сбивчиво объяснять Майя. – Я помню до сих пор, какое потрясение там испытала, разговаривая с ним. Прямо физически его помню и чувствую. А стоило уехать и мне кажется это каким-то нереальным чудом и моей собственной разыгравшейся фантазией. – И переспросила: – Ты действительно сейчас чувствуешь, что отпустил сына? И действительно не испытываешь больше боли и чувства вины?
