Поскольку он был пьяный, мы его поставили на ворота, он сразу же включился в игру, оказался совершенно нормальным чуваком, даже несмотря на свой джип и сто килограммов веса, вытягивался, насколько мог, за мячами, играл на выходе, реагировал на рикошеты, он явно поймал кураж, в общем, мы все его тогда поймали, но он особенно — он стоял посреди ночного зимнего города, окруженный безумной возбужденной публикой, между гостиницей Харьков и университетом, справа от него тянулись милицейские заграждения, слева стоял его джип и светил десятком фонарей, над ним промерзало насквозь темно-зеленое небо ноября, изумрудно просвечивая над зданиями центральной части города, над парками, над районом новых застроек и над старыми рабочими кварталами, над вокзалом, который никогда не останавливал свое горячее круглосуточное сердце; он крепко держался на скользком снегу, затоптанном тяжелой обувью, время от времени озабоченно посматривал в сторону милицейских кордонов и брал все, что летело в его ворота.
Часть третья
«Цвета черного женского белья»
1
Случаи травматизма на железной дороге. В начале августа за мной в Харьков заехал Лешка, и мы сразу же на вокзале взяли два билета на вечерний поезд. Начинались дожди, вокзал стоял полупустой, на перронах за день не успевал прогреться асфальт. Нужно было дотянуть до вечера, переждать эти двенадцать часов в городе, потом ночной плацкарт и низкие звезды над вагонами, словно соль на рыбьих спинах. Поезд, которым мы ехали, я знал с детства, можно даже сказать, что это был первый поезд в моей жизни, первый, так сказать, опыт железной дороги, я до сих пор помню те плацкарты — влажные, как намокшая бумага, простыни советских стальных путей, дым тамбуров, черные заснеженные поля за окном, ландшафты цвета черного женского белья, стояла ранняя весна, я ехал этим же маршрутом. Шло время, старели проводники, мой старый добрый Сумы-Луганск таскался каждый вечер вдоль восточных границ, время от времени я таскался вместе с ним. Если бы кто меня расспросил, я многое мог бы рассказать про клофелинщиц из купейных вагонов, которые соскакивали на переездах с только что добытыми в ресторане лопатниками и печатками из красного цыганского золота, про зеков, которые, откинувшись, возвращались домой и поили всех вокруг бодяжной польской водкой, про стажеров-проводников, которые упивались, еще не отъехав как следует от перрона, и мне приходилось открывать двери, чтобы впустить нервных полуночных пассажиров на какой-нибудь безымянной шахтерской станции, одним словом, если бы кто спросил меня о повседневной жизни и героическом труде моих соотечественников, я бы, конечно, ему рассказал, ну да ладно.
Лет десять назад я часто ездил этим поездом без билета, нужно было только высчитать проверку билетов проводниками в соседних вагонах, проверка эта, ясное дело, не могла быть синхронной, кто-то обязательно отставал, и нужно было только перейти из одного вагона в другой, а потом вернуться назад. С того времени мало что изменилось, та же самая публика, те же самые отчаянные лица, ненавязчивый производственный драйв железнодорожников; насколько я знаю, среди них самый высокий процент венерических заболеваний, ну я думаю — столько пить.
Теперь вот снова старый добрый Сумы-Луганск, с билетами до Сватово, разъебанный общий вагон, напротив нас сидела девушка, которая сразу же начала о чем-то говорить. О чем с нами можно говорить? Я за собой давно заметил — начни говорить со мною, я обязательно наговорю каких-нибудь глупостей, самому потом неудобно будет, лучше уж просто слушать. Девушка спортивно выглядела, то есть я имею в виду не спортивный костюм или там бицепсы, какие у нее могли быть бицепсы? не было у нее никаких бицепсов, просто спортивно выглядела, в общем — симпатичная девушка, ей и не требовалось наше участие в беседе, говорила, не замолкая, сама, мы время от времени пытались поддержать беседу, но в основном предлагали выпить. И вот оказалось, что она студентка милицейского института, будет милиционером, режим у них армейский, прессуют их по-настоящему, с личной жизнью, я имею в виду секс, сложно, и косметикой пользоваться запрещают. Ну, это правильно, подумал я, если милиционеры начнут пользоваться косметикой, их рейтинг в обществе, и без того невысокий, вконец загнется. Да и с сексом среди милиционеров нужно еще подумать, от секса бывают дети, зачем нам столько милиционеров, я себе думал о чем-то своем, она на самом деле была неплохой девушкой, и обижать ее не хотелось, хотя эта история про секс не давала мне покоя — хорошо, думал я, может, им бром в компот добавляют, чтобы они спали в казармах и не срывали строевой подготовки, интересно, есть ли зависимость от брома? допускаю, что есть, допускаю, что подавляющее большинство этих милых, еще не испорченных системой курсантов подсаживаются на этот самый бром, и уже потом тащатся от него — от своего термоядерного брома — по жизни, и что для многих из них это становится личной драмой, и уже такой милиционер, приходя домой с дежурства и бросив в коридоре свежие скальпы, проходит на кухню, съедает свой калорийный ужин, смотрит свое ток-шоу, чистит зубы порошком, но перед тем, как упасть в кровать, где его ждет верная бездетная супруга, еще раз заходит на кухню, хуярит стакан компота с бромом, вырубает свет в квартире, да и сам вырубается, так и не исполнив долга ни перед Богом, ни перед потомками, я уже не говорю о супруге. Но вот нет, говорит девушка, мы как-то решаем эту проблему, это же жизнь, ну да, говорю, что ж это за жизнь — дрочить замучаешься, нет, говорит она, мне все нравится, вот еду домой в Луганск, на каникулы. А вы куда едете?
Около года тому назад в каком-то интервью я сказал, что хочу написать книгу об анархизме. Теперь уже не помню, почему именно я так сказал, никакого желания писать книгу об анархизме у меня на тот момент не было, ну да это еще не причина, чтобы не писать. В конце концов, должен же кто-то писать и про это, почему бы не я. Намерения мои были простыми и понятными — проехаться по местам наиболее активной деятельности украинских анархо-коммунистов и попробовать об этом что-то написать. Я взял удостоверение журналиста и договорился с Лешкой, что он поедет со мной и будет все это фотографировать. Лешка отнесся к идее серьезно и все переспрашивал, что ему прочитать, чтобы быть в курсе, не знаю, отвечал я, почитай Кропоткина. А лучше не читай. Лето заканчивалось, погода портилась, и в какой-то момент мы все-таки собрались. Лешка заехал, как я уже говорил, за мной в Харьков, и вот мы уже несколько часов не спали в темном вагоне с непонятной пассажиркой, пытаясь объяснить ей, куда же мы на самом деле едем, и не имея ни сил, ни особого умения это сделать. Пересказывать ей теорию анархического самоуправления я не решался, зачем это ей с ее строевой подготовкой И бромом, а говорить о детстве и демонах, которые из него время от времени выползают, тоже было по меньшей мере странно — что она могла понять в моем детстве, не разобравшись как следует со своим.
Иногда ты просто вынужден прислушаться к собственным химерам, к собственным внутренним голосам, по крайней мере к самым симпатичным из них, иногда необходимо воспользоваться их советами, например, когда они нашептывают тебе — давай, езжай, ты же там жил в свое время, ты же там вырос, ну, может, не совсем там, но какая разница, попробуй еще раз выбраться из тех ям, посмотрим, хватит ли у тебя духа, хватит ли у тебя памяти обновить все эти маршруты, которые странным и неимоверным образом наложились на твой персональный опыт противостояния; иногда стоит выпустить на прогулку всех своих демонов, которые и без того вылетают каждую ночь из твоих легких, как почтовые голуби из клеток, по только им известным маршрутам; так что я мог ответить той девушке со всеми ее бицепсами, что? что я буду двигаться в одном с ней направлении еще несколько часов, как делал это много раз; и что где-то среди ночи, если этот поезд не сойдет с рельсов и мы все не погибнем под его обломками, я встану и попробую двигаться дальше, попробую вернуться в город, в котором я вырос и в который я стараюсь последнее время лишний раз не попадать, попробую доехать до своих друзей, которые меня где-то там ждут; что у меня совсем нет желания что-то заново для себя открыть, просто буду пересаживаться с поезда на поезд, с автобуса на автобус, меняя маршруты и покупая билеты, останавливаясь время от времени только для того, чтобы в который раз удостовериться, что ничего не изменилось, все так, как было раньше, как было всегда, как и должно быть; что ничего и не могло измениться, если не изменился ты сам. И что вот в этом действительно стоит убедиться. Я не мог рассказать как следует, куда именно я ехал, она бы не поняла, потому что там, где для нее останавливался поезд, для меня останавливалось время, и я мог только ждать, когда оно снова двинется, ждать, затаив дыхание, чтобы не спугнуть его, поскольку я слишком хорошо знал эту дорогу, я точно знал, как долго она длится и чем именно она заканчивается.
