Привет, Кристиан подходит к нему и здоровается, привет, отвечает ему Леннон, он смирился с тем, что арабы разбежались и не удалось никого поймать на ужин, привет, будешь курить? Мы выходим на улицу, стоим под снегом и курим, вокруг снуют праздничные толпы, до Рождества всего ничего, народ радуется и надеется увидеть своего персонального Иисуса-младенца, а мы идем догоняться. Джон Леннон приводит нас в какой-то анархистский клуб-библиотеку в третьем районе, где в одном большом помещении находится бар, несколько столиков, а в глубине комнаты стоят парты для занятий, видимо, они тут сначала бухают, а потом конспектируют Троцкого с Кропоткиным, Джон Леннон здесь свой крутой парень, он хамит кельнеру, и его за это даже не бьют. Выпив свое пиво, он не успокаивается, мало ему арабов, он тащит меня в соседнюю комнату показывать библиотеку. Там действительно библиотека, валяется куча листовок с изображенными на них карикатурными буржуями, похоже остатки недораспространенного тиража, в углу стоит несколько компьютеров, сейчас я тебе покажу фантастическую вещь, говорит он, сейчас-сейчас, подожди. Он пробует включить компьютер, но не знает пароля, поэтому просит меня подождать, а сам бежит к кельнеру. И я сижу перед выключенным компьютером, смотрю в его черную бесконечность и чувствую, как мне от всего этого плохо — и от алкоголя, и от арабов, и от Кропоткина, и от этого Джона Леннона, просто мудак какой-то, затащил меня в это осиное гнездо и куда-то провалился, пацифист хуев, я выхожу назад в бар и вижу, что кельнер уже бьет Джону Леннону морду, Кристиан вытаскивает меня на улицу, пошли, говорит, хватит на сегодня, может, спрашиваю, надо было ему помочь, не надо, говорит Кристиан, это у них всегда так, кельнер просто не хочет ему говорить пароль, потому что тот залазит в интернет и рассылает угрозы в разные банки и благотворительные фонды. Кельнеру потом приходится извиняться. А как его хоть зовут, этого Джона Леннона? спрашиваю. Не знаю, мы так давно с ним знакомы, что имя его я, честно говоря, уже забыл.
Когда мы дошли до центра и разошлись в разных направлениях, я вдруг подумал о времени. Который час, не скажете? спрашиваю у прохожего. Уже двенадцатый, отвечает; успею на метро или нет? спрашиваю еще, успеешь, если поспешишь, ага, поспешу, говорю, спасибо, веселого Рождества, не за что, говорит он, на прощанье поднимает руку, и в свете фонаря рукав его куртки празднично взблескивает зеленым цветом.
И вот проходит несколько месяцев, начинается март, в городе мокро и паскудно, на улицах около университета почти каждый день демонстрации, студенты оккупировали несколько корпусов, толкутся там с самого утра и требуют льгот, с ними постоянно водится куча левых, активистов и агитаторов, для левых это вообще праздник — устроить шабаш на костях академического просвещения, они теперь чуть ли не живут в университетских коридорах и туалетах, чувакам наконец подфартило почуять на четвертом десятке жизни запах свободы; следом за левыми к университету начали сползаться всякие извращенцы, бравые онанисты и лесбиянки, которые часами торчат возле женских туалетов, высматривая, как оттуда выходят испуганные революционным движением китайские студентки.
Однажды в пятницу после обеда под дверьми университетского книжного я опять встретил Джона Леннона. Он сидел на лавке в коридоре, пил кофе из автомата, а вокруг него сновали студенты и говорили, кажется, на всех языках мира. Вид у него был помятый, но это можно было списать на революцию. Я решил подойти.
— Привет, — говорю я ему. — Ты меня помнишь?
— Нет.
— Нас Кристиан знакомил, ты еще арабов ловил, вспомнил?
— Нет.
Он не помнит, и я вижу, что он вообще в своей жизни мало что помнит.
— Ну хорошо, — говорю, — выпить хочешь?
— Да еще рано, — отвечает он, — только второй час дня.
— Какая разница. Пошли.
Он встает, и оказывается, что возле него на лавке лежит маленький индус, он тут в принципе постоянно лежит, я его часто вижу, такой старенький индус шоколадного цвета, когда он просыпается, то что-то рисует шариковой ручкой в небольшом альбоме, потом подсаживается к одиноким студентам и начинает им что-то шептать, а тут видно задремал, Джон Леннон пытается его поднять, зачем он тебе? — говорю я, это художник, отвечает Леннон, индус, надо его тоже взять с собой, чтобы он что-нибудь выпил. И мы берем индуса под локотки, находим студенческий буфет в другом крыле корпуса и начинаем пить, вернее, пьем мы с Джоном Ленноном, а маленький шоколадный индус лежит себе тихонько возле нас в кресле и особых признаков жизни не подает, он только что принял какие-то витамины, говорит Джон Леннон, ага, говорю, знаю я ваши витамины, таблеток наглотался, и ему теперь любая революция до задницы.
Знаешь, если подумать, с кем именно встречался на протяжении своей жизни, то создается впечатление, что кто-то специально сталкивает тебя с самыми лучшими гражданами этой странной планеты, я потом когда-нибудь поблагодарю небеса за то, что мне довелось общаться с таким количеством уродов и неудачников, я уверен, что никто другой не общался со столькими аутсайдерами, которые, если хорошенько подумать, и составляют соль нашего затраханного дотациями и дефолтом общества, потому что какая радость общаться, например, с руководителями банков или коммерческих структур, они же говорят цитатами из собственных бизнес-планов, о чем можно говорить с молодыми учеными, спортсменами или дилерами, ну хорошо, можно про ланч, первые пять минут, но они ведь и дальше продолжают говорить про этот свой ланч, конечно, тут нет ничего плохого, они говорят про него не потому, что не могут говорить о чем-то другом, просто они не знают, как говорить о чем-то другом, вот и говорят про ланч, другое дело такие вот выродки, как Джон Леннон, печальные обрубки великой европейской псевдореволюции, они в принципе везде одинаковые — что тут, что у нас, и тех и других в свое время больно травмировали историями про психоделику и ойкумену, потом учителя незаметно перебрались на новые квартиры, а эти бедолаги до сих пор болтаются под холодными европейским небесами в поисках мира и благополучия, вместо чего регулярно получают свою порцию трендюлей от муниципальной власти, вот, например, этот Джон Леннон, понимаешь, мы с ним сидим уже два часа, а я до сих пор не знаю, как его зовут, собственно, я не спрашиваю, а он не говорит, спросить бы у индуса, так тот, кажется, и собственное имя забыл, если знал его вообще.
Джон Леннон наконец пробует встать и предлагает идти. Пошли, говорит, пошли, тут рядом есть клуб, и там сегодня должен быть клевый джаз, cool-jazz, повторяет он на дурацкий английский манер, я соглашаюсь, все равно начался уик-энд и делать нечего, даже онанисты разошлись по домам, что уж говорить про двух таких чуваков, как мы с Джоном Ленноном, остается только что-то придумать с индусом, Леннон советует оставить его возле университета, потому что тут, мол, его место, его тут все знают, так что никто не обидит, мы выносим индуса во влажные сумерки, кладем на лавку под корпусом, я возвращаюсь в корпус, покупаю в автомате одноразовый стаканчик с кофе и ставлю у индуса в изголовье, пусть проснется не с пустыми руками, если проснется вообще. И, протерев бумажной салфеткой свои круглые очки, Джон Винстон Леннон ведет меня слушать клевый джаз.
