– Ну вот, – удовлетворительно заметил Удатный. – Все по старине. Им что хочешь говори, все равно они за свое.
– А я не говорил, – буркнул рязанский князь. – Княжье слово – золотое слово. Раз обещал – делай, иначе веры не будет.
– Вздернул?! – ахнул Мстислав. – И не жаль?! – и непонятно было, то ли он восхищается, то ли осуждает, то ли все вместе и не поймешь – чего больше.
– Тут же, – жестко отрубил Константин. – Прямо за околицей села, на ближайшем дубу. А чего их жалеть? Дрянь людишки. Хороший человек насиловать не станет, даже если полную власть иметь будет. Совесть не позволит. Да и не мог я их пожалеть, даже если бы и захотел. Кто сам свое слово нарушает, чего от других ждать может?
– Силен ты, рязанец, – уважительно произнес Мстислав.
– И еще одно, – заторопился Константин, спохватившись, что время неуклонно к рассвету движется. – Ты сказал, что жить по старине надо. Так ведь и я того же хочу. Раньше ведь как – один был великий князь. Сидел в Киеве, всеми правил, и все его слушались. А ныне что? Мстислав Романович хоть и сидит там, но кому он повелеть может? А я предлагаю совет всех князей собрать…
– Совет править будет еще хуже, рязанец. Уж ты мне поверь. Ныне на тебя, хм… – Мстислав кашлянул скептически и покосился на своего собеседника.
Тот молчал.
«Вроде не обиделся», – подумал Удатный и продолжил:
– Словом, в поход этот мы никогда сообща бы не вышли, если б не епископ Симон. Все галдели да прикидывали до поздней осени. С тем и разбрелись бы, так ничего и не решив.
– А я и не предлагаю, чтоб совет княжеский правил. Я говорю, чтобы он себе главу выбрал, да не простого, а чтобы повелевал всеми. И величали чтоб его не великим князем, а царем.
– И такого тоже никогда не будет, – убежденно заявил Мстислав. – Каждый свой голос за себя, любимого, отдаст. Да что далеко ходить, – махнул он рукой. – Вот ты бы кому корону царскую предложил бы? Себе. Ведь так? Только не лукавь. Как на духу.
– Не лукавлю. – Константин встал, повернулся к углу шатра, где на небольшом столике стояла икона, и медленно перекрестился. – Дева Мария пусть свидетельницей будет, что не лукавлю я. Я бы ее… тебе, Мстислав Мстиславович, предложил.
– Ну-у, почто мне-то? – пробормотал польщенный Удатный.
– А потому, что власть царская, особенно первое время, должна действовать по правде и по справедливости, кого бы дело ни касалось, хоть самых ближних родичей. Ты, княже, это уже доказал на деле, – строго произнес Константин.
– Да меня и по старшинству нельзя, – промямлил Удатный. – Вон, Мстислав Романович есть…
– Которого ты на Киев подсаживал, – подхватил Константин.
– Да нет, чего уж меня-то. К тому же и лествица
[95]
иное гласит. Нет, Константин Володимерович, не по старине так-то.
– Сам ведаешь, что давно уже не смотрят на лествицу эту. Ныне кто сильнее, тот и прав, – повторил сказанное ранее Константин.
– А если кто сильнее, тогда тебя надлежит, – предложил Мстислав. – У тебя и земель нынче больше всех, и сам ты… Вроде первый раз говорим, а будто всю жизнь знаемся. – И он испытующе посмотрел на рязанского князя.
Тот выдержал этот взгляд спокойно, давая понять, что ничего тайного за душой не держит, и отвечал, глаз от лица Удатного ни на секунду не отводя:
– Не дело это. На меня обиженных больно много. Кто меня выберет? А если самому корону надеть, тогда союз не получится, чтобы все от души, по доброй воле колена преклонили. Да и молод я слишком – трех десятков не прожил еще.
– Молод – это даже хорошо, – не унимался Мстислав. – Опять же решимость в тебе есть. Ишь как ты лихо с Симоном-то да с монастырями. Я бы и не посмел. А что?.. – снова построжел он лицом. – Ты и впрямь еретиков кающихся из келий повыгонял?
– Видишь, княже, как епископ все с ног на голову поставил. Первое – не из келий, а из узилищ монастырских. Уж на что мои дружинники привычные, а и то от смрада двоих тут же наизнанку вывернуло. Второе – не выгонял, а освобождал. А третье – не еретиков, а несчастных людей. Одного спрашиваю: «За что тебя сюда упекли?», а он говорит: «Гривны под резу у келаря епископского брал, да в срок не отдал. Просил обождать, а в ответ, дескать, мы бы подождали, а богу ждать недосуг. Взяли да корову единственную и свели со двора. У меня же трое детей, и все малые совсем. Потому и сказал им, что с виду они служители божьи, а по делам – Иуды Искариоты. А меня в тюрьму за богохульство». – «И сколько уже ты тут сидишь?» – спрашиваю. Он от света яркого щурится, потому что отвык, и сам вопрос задает: «А сейчас что на дворе – осень али весна?» – «Осень», – говорю. «Тогда почти два года», – отвечает. Дальше-то как, рассказывать?
– А говорят, ты силком их выпихивал, а они уходить не хотели. Тоже лжа?
– И это правда, но опять же с ног на голову поставленная. Старик это был. Он уже лет десять там просидел. Говорит: «Некуда мне ныне идти. Я и ослеп совсем, а тут хорошо. Хоть с плесенью кусок хлеба, а завсегда дадут. Да водицы испить тоже, ежели не забудут. Оставьте меня подыхать. Теперь уж все едино – смерть скоро. Отходился я». Да ты его, может, и сам знаешь, княже. Он ведь в свое время немало по Руси хаживал, людям пел да на гуслях играл. Звонимир это был.
– Кто?! – вытаращился изумленно на своего собеседника Удатный. – Как его звали?!
– Звонимир.
– А ты не ошибся, Константин Володимерович?!
– Точно он. Творимиричем его еще люди называли, которые близ покоев епископских собрались. Плакали некоторые.
– А он?..
– Улыбался. Говорит: «Помнят люди, как я пел. Славно это. А ныне уже и не смогу», – помолчав, Константин добавил сокрушенно: – Он, видать, не только зрение, но и голос там утерял. Так только, сипит да хрипит. Зимой-то не топили. От камня холодом и в жару веет, а уж когда мороз… Как он продержался-то десять лет. Видать, и впрямь здоровье богатырское было.
