Передо мной?
Да нет. Скорее боится, что царь все-таки смилостивится, меня отвяжут и отпустят с креста, после чего я непременно начну мстить, не забыв и не простив своему давнишнему сопернику этого удара. Напрасно. Я уже простил. Твое, дьяк, от тебя не уйдет, как ни тщись, хотя ты и хитер, да и умишком тоже не обделен, вот только повинен в этом буду вовсе не я, а тот, от которого ты вовсе не ожидаешь. Ну хоть, к примеру, стоящий близ царя молодой черноглазый красавчик в одеже рынды. А почему бы и нет? Судьба любит такие неожиданности.
Итак, решено. Нарекаю его руцею всемогущей судьбы и предрекаю, что он станет оместником за мое доброе имя. Как его там, бишь, кличут? Кажись, из рода Годуновых, или я ошибаюсь? Вроде нет. А вот имечко запамятовал напрочь. Ну ничего. Пусть будет безымянным, так даже страшне.
Мне почему-то становится смешно. А еще… страшно. По телу вдруг пробегает холодок от неожиданного ощущения того, что кто-то – огромный и невидимый – услышал меня. Услышал, одобрительно кивнул и молча занес на свои скрижали.
«Лучше бы вон того, что на помосте,- попросил я,- Он виноватее. Он не меня одного – Русь неповинную губит».
И тут же пришло: «А ему ответ наособицу держать, и не в этой жизни – слишком мелко для его тяжких грехов».
«Жаль,- вздохнул я,- Хотелось бы одновременно – и в той и в этой. Для примера прочим. Чтоб убоялись».
И еще одно пояснение донеслось до меня еле слышным шелестом ветерка: «Потому и не будет ему кары в этой жизни. Не хочу, чтоб меня боялись. Не нуждаюсь я в вере из страха».
– Признаешь? – почти просительно повторил Щелкалов, видя, что я продолжаю упрямо молчать.
Я перевел взгляд на помост и ответил не дьяку – тому, что сидел:
– Нет.
Щелкалов беспомощно оглянулся, растерянно потоптался на месте и, спохватившись, принялся читать дальше. На сей раз что-то о кафинском паше, с которым я тайно сносился. Ну тут хоть какая-то доля правды. Искривленная, изуродованная, неестественно выгнутая, но имеется. С пашой я и впрямь имел тайную переписку… по повелению того, кто сидел на помосте.
«Твое измышление? – спросил я его одними глазами.- Уличаешь в том, что я выполнял твой указ? Ой как глупо. А я-то считал тебя поумнее».
От меня до него было не меньше десятка саженей, но он услышал все, что я безмолвно произнес. Нервно облизнув толстые губы, он еще больше нахмурился.
– Признайся, и царь тебя помилует,- торопливой скороговоркой выпалил дьяк.
Где-то совсем недавно я уже это слышал. Ах да, вспомнил. Я оторвал взгляд от сидящего и перевел его в толпу. Он должен быть среди этих зевак. Он обещал. Это моя последняя просьба, и не выполнить ее… Нашел.
Молодец. Сдержал слово, хотя я чувствовал, как нелегко это ему далось. Он вообще славный малый и большая умница. Такой молодой, а сколько успел повидать. Даже завидно.
Сейчас – в шапчонке, напяленной на самые уши, в обносках нищей братии, вымазанный в грязи и с цепями крест-накрест,- фрязин выглядел потешно. Не то что сидя напротив меня в нарядной одеже. Он неотрывно смотрел на меня, а во взгляде чувствовалась боль, а еще… недоумение и вопрос: «Почему? В чем причина того, что ты отказываешься покаяться? В неверии, что царь простит?» Я пытался объяснить, но он не понял. Ну ничего. Какие его годы. Может быть, потом, когда-нибудь, пусть не до конца…
Я вновь перевел взгляд.
– Признаешь?! – взывал дьяк, но я больше не отвлекался на него, продолжая взирать только на восседающего под сенью двуглавого орла. Вот только сам сидящий отнюдь не выглядел этим орлом. Скорее уж жертвой в когтях этого двухголового. Да и то не из самых крупных, что-то вроде трусливой утки, вдобавок не сильно упитанной по причине все той же трусости – много летает, опасаясь всего на свете, вот и не нагуляла жиру.
Он чувствовал мое презрение и от этого злился еще больше. От этого и от того, что я смотрю на него сверху вниз. Глупец решил, будто это потому, что моя голова возвышается над его, что-то шепнул своему псу Малюте, который, подбежав ко мне, проворно ухватился за одну из досок с привязанной рукой и с силой потянул ее вниз. Прибитый к столбу на один гвоздь косой крест, к которому меня привязали, поддался легко, без натуги, и я очутился вверх ногами. Стало немного непривычно, но я быстро освоился, по-прежнему глядя только в одном направлении.
«Орла вырезать легко,- сказал я ему беззвучно.- Но если усадить под ним курицу, то она от такой близости все равно выше не взлетит».
Он услышал. А может – просто почуял, заодно осознав, что как ни крути мой крест, но все равно я буду смотреть на него по-прежнему сверху вниз. И одновременно с этим к нему пришло понимание – дальше затягивать бесполезно. Я не покаюсь и не признаюсь. Убить меня можно, но на это способен любой плюгавый тать с острой саблей или холуй Малюта. Растоптать же меня у него не выйдет. Никогда. Более того. Это я его сейчас топчу. Презрением.
И тогда пришла боль, хотя терпимая. Даже странно. Меня не просто резали – стругали как кусок мороженой свинины, начиная с Малюты, отхватившего мое ухо, а я даже не кусал губы, чтобы не издать крика. Просто терпел и все. Когда хлестали кнутом – было гораздо ощутимее. А потом и эта боль становилась все глуше и глуше, и я вдруг оказался высоко вверху, рассеянно – иного слова не подберешь – глядя на свое окровавленное тело, подле которого суетились нелепые человечки. Ненависти не было. Она осталась там, внизу, в залитом кровью куске мяса, совсем недавно называющем себя человеком. Не было и злости. Вообще все черное слетело с меня, как ореховая скорлупа, оголив ядрышко. Правда, и другого, хорошего, тоже не было – сплошная пустота в груди, которой у меня тоже не имелось.
Я поднимался все выше, бросив лишь один прощальный взгляд – на стоящего фрязина. Понял ли? Но искорка любопытства тут же погасла, а мой полет все продолжался. Выше, выше, выше…
И вдруг… Кубарем вниз… В пробуждение…
Помнится, что когда я проснулся, то первую минуту еще гадал, кто я – то ли Костя Россошанский, то ли Висковатый. Хорошо, что рядом была кадушка с водой, в которую я тут же с любопытством заглянул. Лишь когда из воды на меня глянуло собственное отражение – здрав буди, ошалелый синьор Константино Монтекки,- мне удалось окончательно прийти в себя.
Кстати, зрелище мучений Висковатого оказалось для меня настолько шокирующим, что я продолжал стоять как вкопанный, даже когда зачитывали вины казначея Фуникова, в которых он тоже отказывался признаться.
Видя такое, к нему с увещеваниями полез сам царь. Смысл его назидательной речи сводился к тому, что, мол, даже если Фуников ни в чем не повинен, он все равно угождал Висковатому, а потому заслуживает кары. Браво! Когда сам судья открыто признает, что осужденный им на казнь ни в чем не повинен – это даже не беззаконие. Это тупость. Или беспредел. Впрочем, как ни назови, но с правосудием тут ничего общего. О справедливости вообще умолчу.
Очнувшись, я стал протискиваться сквозь толпу, а в спину меня подталкивал звериный вопль казначея, страдающего от адской боли. Еще бы – любой заорет, если его окатить ушатом кипятка. Даже видавшие виды опричники, которые стояли на краю площади, словно стая собак, оцепившая безмолвную толпу овец-зевак, и те крестились при виде такого зрелища. Но на сей раз живописное одеяние помогло слабо – меня все равно не выпустили, молча пихнув обратно к зевакам, да так сильно, что я, споткнувшись, растянулся на земле. Не иначе как эти проходимцы о Мавродии Вещуне не слыхали. Ох, тяжко жить без рекламы. Все-таки без телевидения слух распространяется не так быстро, как хотелось бы. Надо было что-то предпринять, а я, находясь под впечатлением увиденной казни, продолжал тупо сидеть на земле, взирая на этих скотов.
