37 Есть упоение в резне. Когда бронзовый наконечник копья входит в мягкий живот и, ломая позвонки, выходит с другой стороны тела. А потом с вязким хрустом выдергивается обратно. Чтобы найти очередной мягкий живот.
Когда меч опускается на незащищенную голову и раскалывает ее на две части. Обнажая свежую нежную мякоть мозга.
Когда стрела вонзается в аорту, заставляя сердце толчками гнать кровь не в сосуды, а выплескивать ее на сухую каменистую землю. Унося с собой жизненную силу и саму жизнь.
И падали безбожники под яростные крики:
– О, Адонаи! Во имя Иисуса! Алла Акбар! О всемогущие Боги! – и прочее, прочее, прочее.
И вместе с безбожниками падали и без того стоявшие на коленях ученики. Отправляясь к Господу. Словом защищая волю Господа о свободе воли. Ушли в бесконечность бытия Книжники, сраженные мечами. Упали, пронзенные одним копьем Здоровый, Бывшие Прокаженный и Насморочный. Обнявшись, упали со стены Трижды Изменивший, Доминиканец, Крещеный Раввин и Мулла. Бывший Владелец бесплодной смоковницы лежал, разваленный мечом от темени до яиц. Жук некоторое время стоял с поднятой рукой, пытаясь успокоить резню. Но получив железной рукавицей по левой щеке, покатился по земле.
– Что мне делать, Равви?! – с трудом встав, спросил он Мэна.
– Подставь ему правую щеку. Чтобы показать, что ты не имеешь к нему зла…
И Жук подставил железной рукавице правую щеку и снова покатился по земле. И cнова встал.
– Что мне теперь делать, Равви? – с трудом шевеля раздробленными челюстями, спросил он.
Ни на секунду не задумался Мэн:
– Вспомни о моей притче о догмах-островах. Если новые догмы не помогают, вернись к старым. И поскольку у тебя нет третьей щеки, въебень (или «врежь»?.. Нет, все-таки «въебень». Так литературнее) ему в око за око… В виде исключения…
И Жук въебенивал. И въебенивал до тех пор, пока не упал, пронзенный мечом, прободенный десятком стрел, с отрубленной мечом головой.
– Спасибо тебе, Мэн, – прошептали мертвые губы. И Жук умер счастливый.
И только Мэн и Каменный Папа стояли посреди центрального двора Моссады, да валялся невдалеке какой-то старик, внятно и со вкусом изрыгающий проклятья всем богам на всех известных языках. От арамейского до турецкого. Через кельтский с санскритом. И тогда Мэн сказал Каменному Папе:
– Когда нас будут брать, трижды отречешься от меня…
– Да ты что, Мэн, – возмутитлся Каменный Папа, – обалдел что ли?.. Чтобы я!.. От тебя… Да за кого ты меня?.. Бля буду!.. Чтобы мне второй раз сдохнуть!..
– Успокойся, Папа. Если ты погибнешь со мной, кто понесет истинное слово Божье людям? Ради этого ты должен отречься. А не страха ради. Твое отречение будет угодно Богу. Сознательно споткнувшись в малом, ты утвердишься в большом. Короче говоря, назовем это разумным компромиссом во имя Божье.
И тогда Каменный Папа, пустив искреннюю слезу, бочком, бочком отодвинулся от Мэна и смешался с рядами божьих защитников.
38 А Мэна и чудом оставшегося живым богохульствующего старика загрузили в повозку и повезли в Иерусалим. Чтобы на традиционной Голгофе предать мучительной казни через распятие. На традиционном кресте. На кресте, который с недавних пор стал символом веры. На котором в очередной раз был распят Иисус.
И когда везли их в повозке, к Каменному Папе, плетшемуся за своим другом, подошел араб и сказал: «И ты был с ним», – и указал на Мэна.
И иудей подошел к нему и сказал: «И ты был с ним», – и указал на Мэна.
И христианин подошел к нему и сказал: «И ты был с ним», – и указал на Мэна.
И тогда Каменный Папа разорвал на груди хламиду. Чтобы признаться в своей верности к Мэну и параллельно послать всех на мужской половой член, но толпа вдруг отшатнулась от него. Ибо на груди у Каменного Папы на гайтане висели крест, могиндовид и звезда с полумесяцем. Которых раньше не было. И тогда Каменный Папа, взглянув в укоризненные глаза Мэна, услышал истошный вопль сидящего в повозке старика:
– Такие с нами не ходят!..
И смирил свой гнев Каменный Папа, и, указав на висящие на груди атрибуты, молча сплюнул в сторону толпы. Зашибив плевком обвинявших его араба, иудея и христианина. Попутно смахнув кришнаита и последователя Вуду.
И толпа отступила от Каменного Папы. Ибо символы трех вер на груди и способность одним плевком убивать представителей пяти религий явно доказывали его религиозность. Его принадлежность к воинам Божьим. После этой небольшой заминки все снова потащились в Иерусалим. Чтобы среди развалин Храма распять на Голгофе двух нечестивцев, поперших сразу против всех религий.
39 Мерно шли воины, мерно катились повозки, неровно переступали голенастые ноги верблюдов. Шаркала босыми ногами разношерстная толпа. Среди которой в повозке со связанными руками ехали Мэн и неведомый Старик.
– Кто ты? – спросил Мэн Старика.
– Старик, – ответил Старик.
– Откуда ты, Старик? – спросил Мэн.
– Оттуда, – ответил Старик.
– А куда? – спросил Мэн.
– Туда, – ответил Старик. – Вместе с тобой. – И закашлялся в поднятой тысячами ног пыли.
Больше они не разговаривали. Да, собственно, о чем было говорить? Будущее было ясно. А прошлое осталось в прошлом. И на данный момент не имело никакого значения. Мэн думал о предстоящей казни. Думал как-то чересчур легко. Потому что знал, что так будет. Потому что сам недавно сказал: «Да не минует меня чаша сия». А о чем думал Старик, нам неведомо. А когда настало время, прибыли они в город Иерусалим. Средоточие трех великих религий. Имеющих одного Бога. Во имя которого и надлежало распять пошедших против Него Мэна и Старика. Благо остальные безбожники были перебиты в крепости Моссада.
По сложившейся традиции Мэна и Старика заставили самих тащить свои кресты на Голгофу. Шли они, спотыкаясь. А вслед им плевали христиане, ссали мусульмане, пердели иудеи. И сколько их было, плевавших, ссавших и пердевших, мы подсчитать не могли. Может быть, двадцать тысяч, может, сто. А может быть, и все полтора-два миллиарда. В общем, все было торжественно и возвышенно. Были приготовлены отборные гвозди, был принесен ритуальный молоток, был приглашен опытный гвоздильщик. Перед казнью гвоздильщик получил благословение от первосвященника Иерусалима, епископа Иерусалима, имама Иерусалима. Чтобы никто не мог усомниться в святости предстоящей процедуры.
Первым к кресту приколотили Мэна. Как человека достаточно известного в Иудее и достаточно долго пудрившего мозги ее обитателей псевдоучениями и псевдочудесами. А потом присобачили и безвестного Старика. Который уже не сыпал богохульствами. А просто молчал. Выпростав наружу пересохший от жары язык.
А потом кресты подняли вертикально. На радость собравшемуся люду Божьему.
40 И тут от боли впервые дрогнуло сердце Мэна. И закрались в него смутные сомнения в истинности того, что он говорил и делал в этой своей другой жизни. И так тяжко ему было, и так смутно, и так больно, что он против своей воли прошептал:
