Бату, мрачно слушавший все это, только скрипнул зубами от бессильной злобы. Скорее всего, предсказания Горесева сбылись и его отыскали те, кого шаман называл Мертвыми волхвами, но какая теперь разница, кто именно рассчитался со стариком. Важнее другое – кто бы это ни был, он помешал хану сдержать свое слово. Следовательно, теперь его ждет неудача в Каракоруме.
Так оно и произошло. Свершилось самое худшее для Бату. Будь его воля, надменный хвастливый Гуюк никогда не был бы поднят на белой кошме, не стал бы новым владыкой Великого улуса монголов. Да, он старший сын каана Угедея, но всем известно, что его отец в завещании-ярлыке указал иного наследника. Но вдова Угедея и мать Гуюка Туракина-хатун, ставшая после смерти мужа всесильной госпожой, сумела все переиначить.
Ох, не зря Угедей так злился и в то же время изрядно побаивался своей старшей жены. Нелады у них начались уже давно. Только ими и ничем иным можно объяснить его загадочное поведение еще задолго до своей смерти. Очевидно, уже тогда задумав написать свое завещание и зная отношение к Ширамуну со стороны Туракины-хатун, он летом, в пятой луне года цзя-у
[141]
, собрал вокруг себя приближенных.
Повод был вполне благопристойный – праздники по случаю окончания строительства нового дворца великого каана. Сам Угедей, правда, жить в нем не собирался, повелев поставить для себя роскошную юрту в дворцовом саду и вызвав очередное неудовольствие императрицы Лю, как уже тогда называла себя тщеславная и обожающая роскошь Туракина-хатун.
В этой-то юрте, в присутствии всех видных людей, включая чуть ли не три десятка одних тайджи
[142]
, Угедей довел до всеобщего сведения дополнения к Ясе своего великого отца. Касались они преимущественно военных дел, но было среди них и еще кое-что, притом весьма любопытное.
– «Признаются виновными все женщины, которые: или притесняют своих внуков, или носят домашнюю одежду, не соответствующую законам; а также те, которые завистливые – их провозить верхом на неоседланных коровах по всему их обоку, после чего сразу же взимать с них приданое для отдачи в новое замужество»
[143]
, – степенно зачитывал не кто-нибудь, а сам Шики-Кутуху, глава Гурдерейн-Дзаргу
[144]
, которого еще Чингисхан объявил своим приемным сыном.
Бату тоже присутствовал там и сам видел, как полыхнули неприкрытой злобой глаза Туракины-хатун, сидевшей рядом со своим мужем – великим кааном Угедеем. Лицо императрицы Лю столь сильно зарделось, что нездоровый багровый румянец проступил даже сквозь густой слой белил, которыми размалевали ее щеки китайские служанки.
Меркитка ничем не выдала свой гнев, хотя далось ей это с огромным трудом, ибо все знали, в чью сторону направлена острая стрела повеления каана. Туракину-хатун, одетую в пышные китайские одеяния, хоть сейчас можно было сажать на неоседланную корову за ношение одежд, «не соответствующих законам», равно как и за зависть.
Это ведь она самовластно распоряжалась всем домашним хозяйством Угедея, а остальные пять жен и пикнуть не смели в ее присутствии. Да и между собой они тоже предпочитали не откровенничать, опасаясь вездесущих прислужниц, шпионивших за ними и тут же все доносивших Фатиме – бывшей рабыне-персиянке, а ныне верной и самой преданной наперснице Туракины-хатун.
Но Угедей был слаб и совершенно не разбирался в женщинах. Издав эти дополнения, ставшие дамокловым мечом, зависшим над Туракиной-хатун, он всерьез полагал, что вздорная баба теперь угомонится. Наивный…
Если бы Ширамун был сыном Гуюка, то есть ее родным внуком, то, скорее всего, Туракина-хатун не встала бы мужу поперек дороги. Пусть даже отцом Ширамуна был бы другой ее сын – Кадан. Она бы смирилась и с этим. Но семнадцатилетний юноша, который действительно производил на окружающих самое благоприятное впечатление внешностью, манерами и умом, был сыном Кучу, родившимся от принцессы-китаянки, и участь его была решена.
Когда Бату прибыл в Каракорум, Ширамуна уже оплакивали, похоронив со всеми положенными почестями рядом с его дедом Угедеем, о причинах внезапной смерти которого людям не особо толковым тоже оставалось лишь догадываться. Точнее не так – для умного человека картина происшедшего как раз была вполне отчетливой и ясно видимой.
Всего два года назад именно по настоянию Туракины-хатун Угедей впервые не послушался своего доброго гения Елюй-Чуцая, стоявшего во главе правительственной канцелярии – чжуншушэн, и передал на откуп ловкому Абд-ар-Рахману все налоги с Чжунъюань
[145]
.
Дело в том, что из-за засухи и саранчи на полях Чжунъюаня в год у-сюй
[146]
Угедей, опять-таки по настоянию Елюй-Чуцая, освободил жителей не только от поземельного налога, но и от уплаты давних недоимок. Он перенес долги на урожайные годы. В связи с этим расходы на содержание дворца, слуг, новые наряды и прочую роскошь были урезаны, что больно ударило по интересам императрицы Лю.
Опасаясь, что и в следующем году ее добряк-муж учинит что-нибудь в этом же роде, тем более что урожай обещал быть так себе, Туракина и уговорила Угедея продать право сбора налогов Абд-ар-Рахману, который, не моргнув глазом, тут же уплатил за это звонким серебром. Еще бы! Выложить двадцать две тысячи серебряных слитков
[147]
за то, чтобы иметь возможность в течение нескольких месяцев удвоить эту сумму! Такое и вправду дорогого стоит.
Но всего за месяц до своей смерти Угедей сделал роковое распоряжение, указав ведать всеми делами ханьского народа столь же хитрому проныре Махмуду Ялавачу. То, что он такой же мусульманин, Абд-ар-Рахмана не вдохновило и не обнадежило. Он хорошо знал, что в торговых и финансовых делах единоверцев не бывает. Это вам не честный и бескорыстный Елюй-Чуцай. У него трюк с откупом не пройдет, а если налог не удастся собрать, то Яла-вач сам его откупит у Угедея.
И тогда произошло то, что и должно было произойти, – вполне здоровому каану, весело охотившемуся в горах, в день ген-инь
[148]
было поднесено вино, что зафиксировано в хрониках. Угодливые летописцы ссылаются на то, что вино так сильно ему понравилось, что он пил его всю ночь, намекая, что и смерть императора, наступившая в день синь-мао
[149]
, произошла от чрезмерного возлияния. Но Бату знал, из чьих рук Угедей получил это вино. Его поднес ему Абд-ар-Рахман.
