В любви нет места этому «ты мне, я тебе», вот так бы я сказал. Любовь – это неуемная жажда бескорыстной и бесстрашной жертвы. Вот если бы знал я точно, что сделать, чтобы хоть чуточку Ветка стала счастливее, – в лепешку разбился бы, но сделал бы, на любую смерть пошел бы, лишь бы она знала, что за нее. Ничего бы не испугался. Какой может быть страх там, где есть любовь? Голову снял бы и на тарелке принес… Помню, когда-то давным-давно пересказывал я Деге и Губану свежепрочитанную биографию живописца Ван Гога. Покатывались мы со смеху: эх и дурачок этот Винсент! Послал подарочек проститутке. Та, наверное, обрадовалась, предполагая увидеть какую-нибудь бирюльку. Развернула, а там… половинка уха. Умора! Только теперь я понял всю глубину искренности подношения безумного голландца. Подарить возлюбленной частицу самого ценного, что у него есть, – самого себя…
И вышагивая сейчас в своей келье от стены к стене, иногда останавливаясь в центре лунного креста на полу, чтобы перевести дух, вздохнуть, восстанавливая ритм беспрестанно сбивающегося дыхания, я прикидывал: а что, если и вправду сейчас отмахнуть себе… не половинку даже, а целое ухо? Отнести моей Ветке? Тогда-то она точно поймет, насколько у меня все серьезно… А что? Джага есть. Дега мне ее вечером притаранил. Минутное дело – ухо отмахнуть. Раз – и готово…
Расстались-то мы с Веткой сегодня в купальне не очень хорошо… Прямо скажем, очень даже скверно расстались.
…Я еще лежал на каменной полке, которая уже не казалась холодной и неудобной, лежал оглушенный, с бешено бьющимся сердцем. И в который раз благодарил темноту – теперь за то, что она не позволяла Ветке видеть плавающую на моем лице глупую улыбку.
И она, моя Ветка, лежала рядом, и ее рука согревала мне грудь, легонько поглаживая, и эти почти невесомые поглаживания казались мне истаивающей тенью недавних жадных объятий.
– Давно… – внезапно проговорила она.
– А?
– Ты спрашивал, давно ли я с Максом. Очень давно. Нам по столько было, сколько тебе сейчас. У меня ведь в жизни никого и не было, кроме него. И тебя, конечно…
Судя по тону ее голоса, она хотела еще что-то сказать. Но почему-то замолчала. Несколько минут прошло в темноте и тишине, и рука ее, поглаживающая меня, вдруг замерла. И исчезла.
Ветка поднялась. Судя по шороху, принялась одеваться, торопливо, неловко. Я сел, потянулся на шорох, скользнул пальцами по горячей еще ее коже, но Ветка отстранилась.
– Ты чего? – спросил я. И добавил, почти не стесняясь, потому что было темно: – Хорошая моя… Если ты думаешь, что мне неприятно, когда ты о нем заговорила, так я…
А она крикнула, прервав меня, со слезами в голосе:
– Заткнись, дурак!
Я растерялся. Еще несколько минут назад она шептала, задыхаясь: «Маугли, Маугли, милый мой Маугли…», а после уже и шептать не доставало ей мочи, она вскрикивала и по-птичьи тонко стонала. И вдруг после всего этого: «Заткнись, дурак!»
Да, я растерялся. Не нашел ничего лучше, чем пробормотать:
– Опять дураком назвала…
– И я дура! – откликнулась она. – Господи, какая дура!..
И тогда передо мной возник образ Макса, тусклый и неживой образ, и я поначалу отогнал его, как муху. Но призрачный Макс никуда не пропал, наоборот, становился все четче, терял призрачность, обрастая плотью. Я все понял. Я же не дурак, на самом-то деле… Ведь она, моя Ветка, жалеет о том, что произошло! Сейчас побежит снова к своему патлатому брахману, уговаривая на бегу себя забыть об этой… минутной слабости.
Как же обидно мне стало!
Я крикнул ей:
– Ну и вали, дрянь!
Что-то свистнуло во тьме, и левую мою щеку ожгло хлесткой оплеухой. Я вскочил, но тут же открылась дверь, я моргнул от неожиданно яркого света, а когда снова открыл глаза, ее уже не было, моей Ветки.
Кое-как натянув штаны, я выбежал вслед за ней, поднялся по лестнице, наугад ткнулся в первый попавшийся поворот, пробежал несколько шагов, остановился, прислушиваясь… Вернулся на развилку, сунулся в другой рукав коридора…
Не было моей Ветки. То волшебство, что безошибочно вело меня за ней в купальню, куда-то пропало. Я поплелся обратно, одеваться.
Потом я долго бродил по Монастырю, нечаянно вышел во дворик, где утром умывался, сел на скамейку. Тело ныло, болел бок. Но все это было, конечно, ерунда по сравнению с другой болью, нефизической. Как же так, а? Как же так, черт вас возьми всех?! В одну секунду человек становится родным, самым дорогим на свете, а потом вдруг…
Я просидел здесь до вечера. Просидел бы и дольше, но меня отыскал Дега. Я рассказал ему… не сразу и не все, но рассказал. Он отвел меня в трапезную. Там ее не было, моей Ветки. После ужина он сопроводил меня к лазарету. Там ее тоже не было. Дега прокрался к койке Макса, чтобы наверняка узнать. А я не пошел к Максу, хотя грозного Семиона Семионовича поблизости не наблюдалось. Просто не смог заставить себя – и все… Потом Дега показал мне келью Ветки. Оказалось, что она, эта келья, располагается недалеко от моей. Я постучал в дверь, но мне не открыли. Я подергал ручку – дверь была заперта. Интересное дело, в моей келье запора с внутренней стороны нет, а в Веткиной, стало быть, есть… Ну, вот и все. Найти-то нашел Ветку, а толку?..
Мы с Дегой вернулись ко мне. Кореш покрутился немного, повздыхал сочувственно и улизнул. Явился через четверть часа, принес мою джагу. И снова испарился. «Темнеет, – сказал, – пора к занятиям приступать, отец Федор ждет. Он, кстати, квартирует рядом с Веткой. Так что если чего надо ей передать…»
Я сказал, что ничего передавать не надо.
Спать я не мог до самого рассвета. Когда в крестообразном окошке зарозовело небо, я все-таки не выдержал. Направился к ней. Стучал в дверь, звал ее. Сначала тихонько – мало ли, кто-нибудь услышит… Но скоро, распалив себя, перестал осторожничать. Орал, пиная дверь ногами…
И дверь открылась. Но не Веткина, а соседняя. Вышел отец Федор, нисколько не заспанный, одетый – видно, не так давно закончил заниматься с Дегой. Вышел отец Федор и мягчайшим своим голосом сказал мне:
– Кандехай-ка ты, сын мой, на хазу. А будешь барагозить еще – руки с ногами перетасую и скажу: так и было… – И положил на мое плечо тяжеленную свою граблю.
Я и ушел.
Прилег на топчан, но тут же вскочил – над Монастырем раскатился глубокий удар колокола.
И спустя какое-то время в утренней светлой тишине послышался далекий, размеренно ритмичный плеск.
Я встал на топчан, выглянул в окно. От скального основания Монастыря к берегу плыла лодка, та самая, которая привезла нас сюда, плыла, то скрываясь в полосах тумана, то снова появляясь на чистой неподвижной воде Белого озера. Два человека – не разглядеть было, кто именно, – слаженно работали огромными веслами.
«Прибыл кто-то, – рассеянно подумал я. – Сейчас его в Монастырь доставят… Ах да! Комбат! Который и по мою душу тоже…»
