Естественно, никто в студии про это письмо не знал. А оно ведь было последней каплей, переполнившей чашу. И если бы состоялся диалог Буревого с воображаемым защитником актерской порядочности, то защитник потерпел бы поражение. Он бы сказал, что нехорошо бросать театр в середине сезона, и получил ответ: когда Буревого брали в театр, то обещали хорошие роли; даже если считать хорошей ролью Герцога в «Двенадцатой ночи», то где Марат в арбузовском «Моем бедном Марате», который словно создан для Буревого? Эту роль отдали другому Андрею, Кравцову, который в сорок лет и с явными, плохо замаскированными залысинами, пыжится изобразить благородного мальчика. Защитник сказал бы, что бросать «Аншлаг» нехорошо, и получил бы ответ: «Аншлаг» можно передать в хорошие руки, Константин Иванович Беклешов, артист с сорокалетним стажем, имеет опыт работы с такими коллективами, оклад руководителя старику тоже будет более чем кстати. Защитник напомнит тогда об Элечке. А что Элечка? Замужняя женщина, не пропадет! Про Илону защитник даже не заикнется.
Удивительно совпали два события – Илона, вызвав на свидание Яра, ходила с ним взад-вперед по парковой аллее, а Буревой сидел на стуле в предбаннике режиссерского кабинета и с тоской смотрел на застекленные фотографии в рамках, вывешенные рядком на тусклой стене. Это были актеры, отдавшие всю жизнь театру, начиная, кажется, с тридцатых годов; давно и прочно забытые актеры и актрисы, чьи лица если не выгорели, то бликовали, и что-то разобрать было совершенно невозможно.
– Это называется цугцванг, – объяснял Яр Илоне. – Оба выхода плохие. Цугцванг – это шахматный термин, чтоб ты знала. Оставить ребенка – плохо, и избавиться от него – плохо. Я тебя знаю, ты не способна стать такой мамочкой, как Лида.
– И как Галка… – пробормотала Илона.
– Ты не сможешь раствориться в ребенке и совершенно забыть о его папочке, как Лида. И тебе придется разрываться между ними.
– А Галка?
Она рассказывала Яру о соседке, и он представлял, о ком речь.
– Так у твоей Галки муж – не артист. Он свои восемь часов отработал – и все чертежи, все проекты выкинул из головы, побежал домой стирать ползунки. Ты уверена, что Буревой будет радостно стирать ползунки? И делать домашний творожок? Артисты – они не такие, как обычные люди. У них в голове – творчество, а быт их только раздражает. Когда дома грудной ребенок – то этого быта столько – ни на что другое места не остается. Думаешь, можно учить роль, когда рядом орет ребенок? А идти на репетицию после того, как он всю ночь орал? Твоей Лиде легче – они с Анной Ильиничной, честное слово – замечательная бабуля, – ночи поделили. У них две комнаты, так, когда Ксюшка болела, они по очереди с ней спали. Ребенку ни к чему, чтобы над ним сразу двое взрослых кудахтали, хватит и одного. А где твои две комнаты? Вам ведь придется жить в одной комнате с ребенком. Но и это все полбеды…
Жилплощадь – это было больное место. Даже если мать уступит спальню…
– Ты уже не сможешь любить Буревого так, как любишь его теперь. Такая любовь, может быть, раз в сто лет случается, я, во всяком случае, еще не встречал. Ты – настоящая однолюбка. А ведь теперь он уже почти твой. Я не знаю, как ты перенесешь, если он больше не будет единственным… Бывали случаи, когда матери начинали ненавидеть своих детей…
Илона кивнула. Яр сказал чистую правду – никто из тех, с кем Илона была знакома, так не любил – да и, наверно, не мог любить. Сейчас она ощутила это неожиданно остро – как будто взлетела, утратила вес, повисла над землей в потоках света, ледяного ветра и завивающихся вокруг нее радужных энергий. Они были – как спирали из широких атласных лент, они несли Илону все выше и выше, ощущение было – как поцелуй любимого, только еще безумнее.
– Ты сейчас должна сохранить свою любовь. Ты же себе никогда не простишь, если ради ребенка погубила свою любовь к Буревому, вот что ужасно. Я тебя знаю, прощать ты не умеешь. Девяносто шансов из ста, что ребенок испортит ваши отношения. И ты еще совершенно не готова к материнской роли. В общем, печально все это. Вот я тебе расписал ситуацию, но решить за тебя я не могу.
Яр обнял Илону и крепко прижал.
– Что бы ты ни решила, я всегда на твоей стороне. Ты мне как сестренка… – сказал он тихо. – Наверно, тебе всегда недоставало старшего брата.
– И старшего, и младшего. Но она не хотела.
– Вот и у меня – ни братьев, ни сестер…
Они были одни в осеннем парке, начинался дождь, и Яр забеспокоился, что Илона промочит ноги. Она купила красивые туфли, чтобы блистать на репетициях, а денег на осенние сапоги уже не было – по крайней мере, до зарплаты. И предстояли очень неприятные расходы.
Яр, в короткой курточке, с мелкими водяными каплями в волосах, был безумно похож на Буревого. Илона подумала: в самом деле, как же всю жизнь не хватало брата… И они стояли, обнявшись, двое во всем огромном парке, а мимо летели мокрые листья.
– Вот, – сказал Яр и сунул ей в карман две десятки. – Больше сейчас не могу, все деньги – в деле. И не вздумай возвращать.
Потом Яр поймал такси и отвез Илону к Лиде – для важного разговора.
Два дня спустя, в среду, редакционный выходной день, попросив денег у отца якобы на новые сапожки, Илона рано утром, в соответствии с договоренностью, пошла в больницу, где работала докторша, прикормленная Лидой и Анной Ильиничной. И опять случилось совпадение – она сидела на кровати, уже в больничной рубахе, и ждала, пока за ней придут, а Буревой сидел в кабинете главрежа.
– Вот телеграмма с Мосфильма, – говорил он. – Михаил Яковлевич, вы сами видите – я играю только в четырех спектаклях, роль Марата мне не дали, роль Мурзавецкого мне тоже не светит.
– Андрей, ну не с вашей же внешностью играть Аполлона Мурзавецкого.
– А почему бы нет? Если вы считаете, что я не осилю характерную роль, то что я тут вообще делаю?
Этот неприятный разговор кончился тем, что главреж, у себя в кабинете обычно меланхоличный и благовоспитанный, заорал так, как обычно орал на репетициях, и выгнал Буревого на все четыре стороны. Тот помчался в отдел кадров – увольняться, потом поехал на вокзал за билетом в Москву, потом вернулся в театр – доделать все бумажные дела, потом отыскал Беклешова и повез его на вагоностроительный завод, в профком, знакомить с нужными людьми. Беклешов был безмерно благодарен – он собирался на пенсию, а для пенсионера заводская театральная студия – приятная и материально полезная забава. Насилу Буревой сообразил позвонить Веронике и сказать, что завтрашняя репетиция отменяется. Она должна была обзвонить всех студийцев, но до Илоны не достучалась.
Илона заплатила деньги за аборт с обезболиванием, но никто не знал, как на нее подействует наркоз. Вовремя заметили, что у нее дыхание замирает, – и на том спасибо. Потом, когда она к вечеру кое-как отошла и даже перестала мерещиться всякая дрянь вроде дырок в стенах и стульев, превращающихся в газовые плиты, ее поскорее выпроводили из больницы от греха подальше и даже поймали для нее такси.
