– Скажу Лоретте, – ответил отец Франциск.
Эжен Марсело улыбнулся и поднял глаза к небу.
В уголке его рта показалась струйка крови, и голова упала вбок.
Он умер.
Отец Франциск и Мария встали. Люди и эльфы хранили молчание. В Риме воцарилась та же тишина, и Петрус достал свой исполинский носовой платок.
– Все войны схожи, – сказал он наконец. – И каждый солдат теряет на войне друзей.
– Те, кто умер, были не солдаты, а просто добрые люди, – сказала Мария.
Снова наступило молчание. На холме услышали, что сказала девочка, и пытались найти в себе ответ, но его по определению не было.
Но вдруг ответ нашел и обнародовал гнедой конь.
– Вот поэтому нам надо выиграть войну, – сказал он. – Но прежде вы должны проститься с мертвыми.
И он отступил к шеренге своих собратьев, а те как один склонились перед толпой оцепеневших крестьян, и в этом приветствии было уважение и братство старых товарищей по оружию. Мария закрыла глаза, и темные вены под ее кожей проступили сильнее. Тогда туманы двинулись кругами от ее ладоней и стали обволакивать и скрывать одного за другим странных существ, пока не наступила очередь посланца, который улыбнулся им и махнул рукой, прежде чем исчезнуть в свой черед. Во всем краю осталась лишь горстка людей, разрывающихся между горем и отупением, которых отход союзников оставил беспомощными, словно дети. Какое-то время они и чувствовали себя сиротами, брошенными в горе, но потом взяли себя в руки. Ведь они потеряли друга и теперь обязаны отдать дань той дружбе, которую он выказывал к ним до самого порога смерти. И потому они встали в строй и постарались нести своего павшего собрата достойно, так чтобы можно было представить его вдове. Леон Сора как старший принял эстафету и подвел итог сражению словами:
– Они его подбили, но прежде он нескольких положил.
Когда соратники приблизились к церкви, где ждали женщины и дети, Лоретта вышла к ним навстречу. Она знала. Темный шрам боли изменил ее лицо, но она выслушала отца Франциска, который сказал ей слова, которые Эжен хотел, чтобы она услышала.
– Вот слова от Эжена Лоретте, сказанные моим голосом, но от его сердца: любимая, я тридцать лет шагал под небом и ни разу не усомнился, что жил славно, ни разу не пошатнулся, ни разу не оступился. Я был как все, кутила и горлопан, и глуп и пуст, как воробьи и павлины, я утирался рукавом, носил в дом грязь на башмаках, случалось и рыгнуть под гогот и пьянку. Но в любую грозу я не склонял головы, потому что я любил тебя и ты тоже любила меня. Эта любовь не знала шелков и стихов, а только взгляды, в которых тонули наши невзгоды. Любовь не спасает, она воспитывает и растит, вынашивает в себе то, что освещает жизнь, и ведет нас в темном лесу. Она таится в серых буднях, тяжелой работе, бесцельно потраченных часах; она не скользит на золотых плотах по сверкающим рекам, не поет, не сверкает и никогда ничего не заявляет вслух. Но поздним вечером, когда в доме подметено, угли закрыты в печи и дети уложены спать, поздним вечером, в постели, в медленных взглядах, без движений и слов, – поздним вечером посреди утомительной и жалкой жизни, повседневного неказистого существования, каждый из нас становится колодцем, из которого черпает другой. И мы любим друг друга и учимся любить себя.
Отец Франциск умолк. Он знал, что в этот миг как никогда близок к миссии служения, придававшей его жизни единственный смысл, уцелевший в оглушительном молчании мира, и предназначил себя до конца жизни быть рупором бессловесных.
Лоретта, прямая, прекрасная, плакала, но черный шрам исчез, и сквозь слезы она слабо улыбалась. И тогда, положив руку на грудь усопшего мужа, она сказала, глядя на Марию:
– Мы похороним его красиво.
Спускалась ночь. Люди собирались под уцелевшие крыши. На ферме Марсело организовали всенощное бдение, остальные разошлись, чтобы все обдумать. Межгорье подверглось жестокому разгрому, и понадобится куча времени, пока наладится какое-то подобие привычной жизни. Сначала надо закопать врагов; поля попорчены, и неизвестно, что с посадками, дома надо подправить, да и церковь латать не откладывая, потому что негоже, чтобы такой кюре искал себе другую колокольню. Наконец все спрашивали себя, что случится дальше. Люди догадывались, что хотя черная рука только отступилась, она выжила в своих пешках и будет готовить новые атаки.
Но после сражения бок о бок с вепрями и фантастическими белками все, несмотря на огорчения и утраты, понимали, что навсегда преобразились.
И потому назавтра, во второй день февраля, на ферме «У оврага» состоялся совет. Его держали Андре, отец Франциск, товарищи Жежена, Роза, бабульки и Мария.
– Я не могу оставаться в селении, – сказала Мария.
Парни кивнули, а бабульки перекрестились.
Потом, глядя на кюре, она сказала:
– Завтра прибудут трое мужчин. Мы уедем вместе.
– В Италию? – спросил святой отец.
– Да, – ответила Мария. – Там Клара, и мы должны соединить наши силы.
Великое молчание встретило это известие. Из произошедшего накануне все поняли, что есть другая девочка, но понятия не имели о ее роли в деле. Наконец, собрав все свое мужество, Анжела спросила:
– И отец Франциск, стало быть, должен отправиться с вами?
Казалось, его исчезновение пугало ее даже больше, чем отъезд Марии.
– Да, потому что он говорит по-итальянски, – сказал Жюло.
Отец Франциск кивнул.
– Я поеду, – сказал он.
Бабульки собрались уже запричитать, но Андре взглядом заставил их умолкнуть.
– Но мы будем держать связь? – спросил он.
Мария как будто прислушивалась к чему-то, что ей говорилось.
– Будут вести, – сказала она.
Андре посмотрел на Розу, которая улыбалась ему.
– Да, – сказал он, – я верю. Клянусь небом и землей, будут вести.
И вот через два дня после того, как похоронили Евгению и как буря налетела на округу, наступило утро других похорон. Отец Франциск не стал читать мессу в обезглавленной церкви, но в час, когда надо было проститься с семью усопшими, сказал всего несколько слов, но они долго еще отдавались в скорбящих сердцах. Когда он замолчал, на кладбище появилось три незнакомца. Они прошли по центральной аллее под взглядами крестьян, которые снимали шапки и кланялись, когда чужаки проходили мимо них. Приблизившись к Марии, они в свой черед тоже склонили голову.
– Alessandro Centi per servirti
[10]
, – сказал тот, что был похож на императора в изгнании.
– Маркус, – сказал второй, и всем показалось, будто в очертаниях его массивной фигуры на мгновение мелькнуло что-то от бурого медведя.
– Паулус, – представился третий, и присутствующим привиделось, будто весело запрыгала рыжая белка.
