– Откуда ты знаешь, что я смогла бы?
На лице Маэстро мелькнуло такое выражение, будто все его тело, всеми клетками плоти и крови кричало о любви.
– Знаю, потому что знаком с твоим отцом, – сказал он. – Он наделен огромным провидческим даром, и я думаю, ты тоже.
Как в вечер, когда случилось стихотворение, какой-то пузырь безмолвия лопнул у нее в груди и причинил боль.
– Ты знаешь моего отца? – спросила она.
– Да, и с давних пор, – сказал Маэстро. – Это он написал для тебя стихотворение в нотах. И оно привело тебя к Марии, когда ты его прочла.
Повисла долгая пауза, за время которой пузырь безмолвия надулся и лопнул еще раз десять.
– Наши отцы – вепрь и заяц? – спросила она.
– Да.
У нее перехватило дыхание.
– Но я не знаю, что делать, – сказала она наконец.
– Ты видишь, когда играешь.
– Я вижу пейзажи.
– Музыка связывает тебя с местами и с живыми существами. Эти пейзажи существуют, и Мария – реальный человек. Она живет далеко, во Франции, в таком месте, где, как мы надеялись, она долго будет под защитой. Но теперь мешкать нельзя, и ты должна поверить в силы близких людей и в силу своего искусства.
Затем он встал, и она поняла, что утренняя встреча в репетиционном зале закончена. Но в дверях он добавил:
– Сегодня я познакомлю тебя с одной дамой, ее зовут Леонора. Вчера она напомнила нам, что в ноябре тебе исполнилось одиннадцать лет, и попросила пригласить тебя на ужин.
Вечером они отправились в путь к склону другого холма. Сам Маэстро встретил их на крыльце красивого особняка в конце аллеи высоких деревьев, каких она еще не видела в Риме. Сад был неразличим в темноте позднего вечера, но она слышала, как течет ручей, и камни его выстукивали мелодичный мотив, вызвавший в ее памяти образы дрожащих светлячков и туманных гор. Клара взглянула на Маэстро, и ей показалось, что перед ней совсем другой человек, не преподаватель музыки, не тот, чье лицо вспыхивало страстью под воздействием призраков, но душа, пронизанная порывами, которые, как стрелы, устремлялись к единой цели. И тогда она увидела ее, темноволосую и очень высокую, скрытую тенью Маэстро; увидела ее коротко подстриженные волосы и бездонные глаза; одеяние строгое, почти монашеское, никаких румян и на безымянном пальце – невероятно изящное серебряное кольцо. К этой роскошной простоте возраст добавил морщины, подчеркивавшие чистые линии ее одежды. Контур плеча, одетого шелком без складок и рисунка, бледность ткани, четкий круглый ворот, чуть мерцающая светлая кожа, темный бриллиант серег ненавязчиво складывались в морские пейзажи, где перекликались протяженность песчаного берега и протяженность неба в изысканной гамме приглушенных тонов, которой достигают только лучшие из гравюр.
Надо сказать, кем была Леонора, помимо того что доводилась Пьетро сестрой, а Маэстро – женой. Семейство Вольпе принадлежало к старинной династии процветающих торговцев искусством. До того как у них поселилась Клара, Пьетро давал большие приемы, от которых потом отказался, чтобы жить укромно. Кроме того, Аччиавати принимали художников своего времени, которые с первого же визита настолько осваивались на вилле, что ежедневно приходили обедать или беседовать после ужина. И потому Леонора Аччиавати, урожденная Вольпе, никогда не жила одна. Постоянный поток гостей родительского дома переместился туда, где она жила с Маэстро. В новом доме она сохранила ту особую манеру принимать, какая у нее была прежде: гости не ходили за ней следом по галереям, а за счет геометрии, не знавшей прямых линий, приспосабливались к изогнутой траектории ее перемещений. И точно так же не усаживались против нее, а располагались где-то поблизости в соответствии с геодезическими координатами, которые словно накладывали на интимное пространство дома контуры невидимой сферы. И потому за ужином все следили глазами за сетью кривых, изгиб которых повторяли ее движения. Гости расходились по домам, унося с собой толику очарования этой женщины, не красавицы, но совершенства. Что было удивительно в храме искусства, ибо она не музицировала, не писала красками, не сочиняла, а дни напролет беседовала с умами более блестящими, чем ее собственный. И притом что она не путешествовала и вообще не любила перемен и притом что многие женщины той же судьбы остались бы просто светскими модницами, Леонора Аччиавати сама по себе представляла целую вселенную. Из наследницы, обреченной на скучное существование людей своей касты, судьба сотворила душу мечтательную, наделенную даром мистического видения, так что, оказавшись рядом с ней, люди ощущали, как в них открывается окно в безбрежность, и понимали, что вырваться из тюрем можно, только углубившись в себя.
Есть в каждом существе, даже полностью обойденном лаской, врожденное чувство любви, и даже если человек никого не любил, он знает это чувство глубинной памятью, проходящей сквозь тела и века. Леонора не шла, а скользила, оставляя за собой след, как речное судно, и от каждого ее скольжения сгущался и таял воздух, такой же шелковый и мягкий, как береговой песок, и сердце Клары обретало все большую уверенность в том, что всегда знало любовь. Девочка проследовала за Леонорой в гостиную и ответила на заданные ею вопросы о фортепиано и об уроках. Затем подали изысканный ужин и весело отпраздновали ее одиннадцатилетие. Наконец все простились на крыльце, в странно звучащем журчании воды, и холодной ночью Клара вернулась в пустую комнату возле патио. Но теперь девочка ощущала свое одиночество меньше, чем когда-либо в Риме, ибо она различила в Леоноре знакомое биение абруццских гор, то самое, что постоянно возникало в ее краях, скалистых и неровных. Долгое время она не слышала этого биения в других местах. Но после того, как впервые прикоснулась к клавишам, она ловила то же биение, идя по дорогам и играя прекрасную музыку, не только пришедшую из тех мест, которые она знала глазами или через фортепиано, но также рожденную ее разумом и телом, озаренными игрой. Но та же слитная частота волн земли и искусства обнаруживалась в глазах и в жестах Леоноры, Рим видел в ней представительницу элиты, с которой естественным образом породнился Маэстро, и только Клара понимала, что именно он сумел в ней распознать.
Но за всю зиму они больше не виделись. Клара упорно работала под руководством Маэстро, который все так же требовал, чтобы она развивала свой дар. Но видения больше не приходили, ни во снах, ни наяву. Он не выказывал нетерпения и только следил за тем, чтобы она играла произведения, которые казались ей такими же мертвыми, как городские камни. Он никогда не отвечал ей, почему выбирает эти скучные пьесы, но она научилась угадывать ответ по тому, о чем он спрашивал сразу после. Так, однажды утром на вопрос об одном отрывке, вызвавшем у нее необоримую зевоту, он сдвинул брови и спросил, что, по ее мнению, делает дерево в лучах солнца прекрасным. Она изменила темп, и пьеса обрела изящество, которого прежде не было в помине. В другой раз, когда она клевала носом над музыкой настолько бессмысленно-скучной, что ей было даже не заплакать, он вдруг спросил про вкус слез под дождем, и тогда, заставив свои пальцы порхать, она ощутила нежную грусть, скрытую под благопристойным трауром. Но самый важный разговор случился у них апрельским утром, когда, устав долбить абсолютно пустую пьесу, она просто прекратила играть.
