Я уставился на гавриков. Здоровые все-таки кобели, мне по пояс, а если на задние лапы встанут, как раз с меня ростом. Это я от внутреннего страха их принижаю всячески, чтоб не забывали, кто здесь главный.
– Ну?
– Не знаем…
– А кто знает? Были там? – указал я рукой.
– Там не пройти. Может, и есть там… деревня. Но не пройти до нее. ТУМАН!
– Слышь, Хаймович, они говорят, что туман там какой-то. Пройти невозможно.
Косой с недоверием фыркнул.
– Почему не пройти? Туман с зубами? – решил пошутить я. Шерсть на загривке поднялась. Но короткохвостый не угрожал. Это он от страха, сообразил я.
– ТУМАН!! Он всегда! Его ветром не развеивает. Кто в него заходит, назад не возвращается, пропадает навсегда!
– Такие дела, – обернулся я к своим, – кто в туман заходит, назад не возвращается. Пропадают в нем навсегда.
– Может, химическое оружие какое в свое время применили? Хотя давно бы рассеялось, – начал размышлять вслух Хаймович.
– Вот и они говорят – он всегда. Ветром его не разгоняет.
– Значит, это аномалия не хуже нашей речки. Постойте! Если река протекает не здесь и не сейчас и каким-то образом связана с изменением пространства и времени… Допустим, основные свойства воды как таковой она не утрачивает. А значит, должна испаряться. И как поведут себя испарения воды, находящейся вне нашего времени или пространства? Всё правильно! Этот туман – производное от нашей реки и есть! Ай да Пушкин! Ай да сукин сын! Вот я молодец. Сообразил!
Хаймович засмеялся и засиял, как начищенный самовар, давно его таким не видел – в последний раз, когда ампулы ему эти притащил. Он тогда чуть плясать не начал.
– Слышь, Пушкин, ты еще сообрази, как женщин туда перетянуть, – кивнул в сторону моста Косой.
* * *
Вода стекала по штанам, и в сапогах уже хлюпало. Одежда промокла насквозь и тяжелым грузом давила на плечи, сковывала движения. Чтоб не замерзнуть, друзья двигались быстро. Но ноги расползались на глинистой почве. Голое поле вокруг и отсутствие прибежища настроения не улучшало. Железная дорога огибала холм, но Руслан решил подняться на него, чтоб осмотреться. Холм был крутой и скользкий, весь поросший седой и колючей полынью. Чтоб не соскользнуть вниз, пришлось помогать себе руками, погружая пальцы в холодную стылую землю. Добравшись до вершины, он остановился отдышаться. Молчание затянулось.
– Что? Что там? Лес есть поблизости? – окликнул его Лис.
Он чувствовал себя не в своей тарелке. Отсутствие леса его пугало. Не спрятаться, не скрыться. Голым и беззащитным чувствовал он себя. Как когда-то в детстве, когда попался с соседской курицей. И чтоб не прибил дядя Петя, пришлось перекинуться, сменить лисий облик на человеческий. Так и стоял он, потупив взор, прикрывая руками срам. Рот был полон крови и мелких куриных перьев, которые он боялся сплюнуть. Опасаясь вызвать очередной приступ гнева скорого на расправу соседа.
– Чего там? Чего молчишь? Или мне подняться? Рус, как зачарованный, уставился вдаль и не отвечал.
– Рус! Ты оглох, что ли? Сейчас поднимусь и уши тебе прочищу!
Тот нехотя отозвался:
– Подниматься не надо. Тут такое… Кажется, мы пришли. Холм обойди, сам увидишь.
Николай заспешил по железке вокруг холма и остановился. Руслан скользнул с холма к нему. Сразу за холмом дорога ощутимо шла вниз. И через пару сотен метров упиралась в скопище жеваных, скомканных железных змеев. А прямо за ними внизу…
Внизу раскинулся каменным зверем город. Его безбрежная шероховатая и пупырчатая шкура из битых кирпичей и бетонной крошки угадывалась за зарослями кустарника, начиналась неподалеку, в полукилометре от зарослей, и тянулась от края до края, скрываясь за горизонтом, вздымаясь буграми. Каменные глыбы громоздились одна на другую, образуя небольшие холмы. И чем дальше, тем выше они были. Смазанные и оплывшие под бесконечными дождями, занесенные песком в жаркий период, заросшие редкой травой строения, с намеком на бывшие углы. За холмами начинались остовы невиданных зданий, словно сломанные скелеты гигантских животных. За ними грозно вздымались громады уцелевших домов, подпирающих небо. Корявые голые деревья с пожухлой и редкой листвой, пробившиеся среди развалин, казались неживыми порождениями мертвого города. Серое промозглое небо, как саваном, накрывало все видимое пространство, туманом оседая на окраинах. От этого город казался еще больше.
– Матерь Божья! – выдохнул Лис. – Это и есть город?
Руслан чуть заметно кивнул, всё еще пристально разглядывая открывшуюся картину.
– Это сколько тут народа жило? У меня пальцев на руках не хватит…
– Не только у тебя, а и у всей нашей деревни, даже если и на ногах прибавить.
– Пасмурно. Стемнеет тут рано, – неожиданно и без перехода продолжил Николай, – ночлег бы подыскать.
– Это точно, обсушиться нам не мешает. Пошли.
– Куда?
– Да вон туда, до того улья доберемся, – указал Руслан на ближайшую более-менее целую пятиэтажку, виднеющуюся за развалами. За ней нестройными рядами грозных воинов вставали разномастные мертвые дома. Черными провалами окон смотрели они на незваных гостей.
* * *
Мы с Хаймовичем с тревогой наблюдали, как неуверенно и шатко ступает на трос Луиза. Трос противно и ржаво скрипел. Хоть испытан он был уже и мной, и Хаймовичем. Ладони вспотели от волнения. Нестерпимо хотелось их вытереть, но я держал конец страховки. Особой надобности в ней не было. Но все же. Луиза была привязана к верхнему тросу. Оступись она сейчас – просто повиснет на нем, и страховочной веревкой я подтащу ее к этому берегу. Но почему-то очень не хотелось всю эту надежную систему старого Хаймовича проверять на практике. Голова у него, конечно, варит, но надежность веревок и тросов не вызывает доверия.
Я иногда ловлю себя на мысли, что я трус. Хотя для меня существуют два вида трусости. Первая, личная, – перед неизведанной опасностью. С ней я борюсь просто: засучиваю рукава и лезу бить морду. А вот со второй труднее. Это страх за близких, когда я боюсь, как бы чего с ними ни случилось.
Однажды, помню, в детстве, когда меня подобрал дед и когда я уже отъелся на дедовских харчах. Ночью мне вдруг пришло в голову, что дед умер. Уж не знаю, почему такая блажь нашла. Может, оттого, что он не храпел в эту ночь как обычно. Но мне стало страшно и невыносимо грустно. И я прорыдал всю ночь, до утра, уткнувшись в подушку. Мне было ужасно жалко себя и деда. И я поклялся, что сделаю все, чтобы он прожил подольше. Потому как добрых людей я в жизни, кроме матери, которую помнил смутно, больше не встречал. А дед был, несомненно, очень добрый, раз просто так взял меня жить к себе.
Жили мы с дедом по-разному, то дружно, то не очень. Все-таки я сбегал на волю с пацанами, и бывало, пропадал неделями. Но всякий раз, возвращаясь, прятал глаза из-за того, что чувствовал себя виноватым. Вот не было меня, а вдруг дед нуждался в моей помощи? Вдруг с ним что-то случилось, а он рассчитывать мог только на меня? И этот ужас от крутящихся в моем воображении всяческих бед и напастей, какие с ним могли приключиться в мое отсутствие, был для меня куда как страшнее его ругани. И я облегченно вздыхал, когда видел его живым и здоровым. А слова его о моем разгильдяйстве пропускал мимо ушей. Я знал, что это он просто за меня волновался, вот и накипело. Пусть пар выпустит.
