С женщинами Косого я не сошелся. Ни Марта, ни Лена не были в моем вкусе. Эти блеклые голубые глазенки, словно линялое белье на заборе, и бесстыжие зрачки, как пуговки на кальсонах (это я про Марту). Да и я им как-то сразу не приглянулся. Может, еще и поэтому мне было особенно тяжело. Мишка Ангел строил глазки обеим и был несказанно доволен.
А я сдружился с Сережкой Шустрым и всегда брал его наверх. Сережка так же страдал, запертый в четырех стенах. Энергия кипела в нем через край. И он развлекался, как мог. Ну подумаешь, сходит по нужде Мишке в ботинок, пока тот спит. А он спросонья, обуваясь, не сразу поймет. А когда поймет, начинается веселуха под названием «попробуй догони!». И шум, и гам стоит по всему этажу. Потому что не одному Мишке досталось, женщинам он тоже кое-что подложил. И гоняют они его сообща. Впрочем, всем это скоро наскучило. И мы с Сергеем часто уходили на поверхность под предлогом охоты, а на самом деле просто чтобы уйти.
Однажды я забрел с Шустрым в знакомый район. Посмотрел на облупившийся дом с болтающейся на одной петле дверью. Во рту пересохло, учащенно забилось сердце, а душа завыла и заплакала, словно по покойнику. Я не отдавал себе отчета, что делаю, меня словно магнитом потянуло, на ватных ногах вошел в подъезд. Сережка вопросительно уставился на меня. Я кивнул: подожди здесь. Сил говорить не было.
Поднявшись на третий этаж, стукнул в дверь под номером двенадцать. Она как-то сильно отозвалась эхом, от чего стало неуютно, но открылась.
* * *
– Какой же ты!.. – Роза, всё еще плача, но одновременно улыбаясь, стукнула меня маленьким кулачком в грудь. – Не мог хоть весточку подать, что живой!
Я в очередной раз виновато вздохнул.
– Я все по ночам Бога молила, чтоб хоть душу твою на свидание со мной отпустил. А он живой! Не делай так больше! Не хочешь, не приходи. Но скажи, что не хочешь. А так не делай…
Она опять плакала, уткнувшись лицом в мою грудь. А я сидел с дурацкой улыбкой на лице и чувствовал себя если не чурбаном, то тюфяком точно. А еще чувствовал себя большим и толстым, по сравнению с маленькой и худенькой Розой. И я гладил ее по спине и прижимал к себе. А еще я был, наконец, счастлив, осознав, что Роза – это та женщина, которую я любил всю свою жизнь, сам себе боялся признаться, но любил. И она, оказывается, тоже любила меня, но всегда старалась это скрыть.
– Собирайся, Роза, я за тобой, – выпалил я и задержал дыхание в ожидании ее ответа.
Она подняла глаза на меня.
– Куда?
– В одно место. Вместе жить будем.
Вот и всё, подумал я. Вот и сказал самое главное. Роза стушевалась. Пальцы ее мяли край платья. Слезы просохли, и она неожиданно обиделась.
– Зачем я тебе? Я старая, страшная. Да и вообще…
– Не говори глупостей. Я понял, что нужна мне только ты. Давай собирайся.
Она покачала головой, пряча глаза.
– Тебе только так кажется, пройдет время, и ты будешь жалеть о своем решении, а выгнать меня будешь стыдиться, потому что добрый.
Вот уж добрым меня никто никогда не называл.
– Роза, милая… – Нужные слова вдруг разом пропали. – Собирайся и не думай ни о чем. Скоро стемнеет, идти неблизко. Или пошли как есть?
Она опять в молчании замотала головой. Я поймал ее рукой за подбородок и посмотрел в глаза. В них было столько боли, что я задохнулся от нежности и стал поцелуями покрывать ее лицо, бормоча какие-то глупости. И вдруг ощутил нечто – нечто новое, чего не замечал в ней. Какую-то важную и значительную перемену в ее облике, в чувствах, в организме… Внутри нее билось еще одно сердце! И это сердце тянуло ко мне ручонки и говорило: «Папа!» И я сразу нашел те важные и единственно правильные слова, которые отметут все ее аргументы и расставят все по своим местам:
– Собирайся, Роза. Неужели ты думаешь, я допущу, чтобы мой ребенок рос без отца?
Она вздрогнула, как натянутая струна, а глаза широко открылись, и я на миг утонул в этих глазах цвета ночи.
– Откуда ты знаешь?.. Ах, ну да, – опустила глаза на едва заметно округлившийся животик.
– Знаю, Роза, знаю. И не беспокойся, знаю также, что это мой ребенок. Он меня папой назвал.
Закрыв покрасневшее лицо руками, она заговорила:
– Бог мой! Максим, он правда твой, я два года как… От другого я давно бы уже ребенка вытравила. А этого не посмела – в память о тебе. У меня не было, кроме тебя, никого.
– Вот и хорошо, ты меня любишь, я тебя люблю. Чего разговоры разговаривать? Пошли.
И я увлек ее за плечи, поднимая с дивана.
– Где твоя курточка? Вот она, наша курточка, на вешалке.
– Что? Что ты сказал?
Меж тем я надевал на нее куртку. Она вырвала руку из рукава.
– Повтори!
– Люблю я тебя, дурочка.
Дурочка обвила меня руками за шею, и глаза ее засияли.
– Повтори!
– Люблю, и всегда любил, и любить буду.
– Милый мой, глупый мой. Мне никто никогда не говорил таких слов. И ради них, и ради нашего ребенка я пойду с тобой хоть к черту на кулички. Только ты пообещаешь мне, что никогда не перестанешь мне их говорить.
Напустив на себя серьезный вид и выпятив грудь, я ответствовал:
– Обещаю. Гадом буду!
– Собирайся!
Подхватив сумку, стал запихивать в нее всякие тряпки, Роза оживленно мне помогала. Пять секунд – и сумка полная.
– Всё? Ты больше ничего не хочешь взять? Учти, ты сюда не вернешься.
– Вот и замечательно, опостылела мне эта квартира. Гори она синим пламенем!
Я кивнул, и мы вышли за двери. На лестничной площадке, этажом выше, сидел Шустрый и шипел, прикладывая палец к губам. Потихоньку глянув в окно, я лицезрел следующее: у подъезда стояла толпа, человек шесть, что-то оживленно обсуждая. Длинный и нескладный Толик Лентяй размахивал руками и брызгал слюной, отстаивая свои слова:
– Да говорю, это Толстый был! Что я, Толстого не знаю? Сам ты в шары долбишься! Какое на хрен привидение днем? Говорю, видел я, как он с пацаном каким-то проходил!
Положеньице, подумал я, и надо что-то решать срочно, пока они кучкой стоят. Шепнув побледневшей Розе, чтоб здесь подождала, щелкнув затворами, мы скользнули с Шустрым вниз по пролету. Меж тем Толик продолжал:
– Отвечаю, что Толстый! Вон и следы в грязи большие и маленькие. Значит, точно в этот подъезд зашли!
– Это ты не ошибся, Толик! – выкрикнул я, выскочив из подъезда, и дал очередь. С восьми шагов, да по толпе промазать трудно. Следом включился Шустрый, добивая тех, кто не умер сразу. Я подошел к Толику, бурно икающему кровью:
– Это тебе от Андрюхи Ворона, – и пустил пулю ему в лоб. Голова от выстрела подпрыгнула, как мячик на асфальте. Добивать пришлось всех. Странно, но ни в одного я насмерть сразу не попал. Раз, два, три, четыре, пять. А где шестой?
