* * *
Уезжать никому не хотелось. Все с грустью смотрели на море, отчего оно немного разволновалось. И только семякинская сестра Катя говорила, что рада отъезду, потому что ей одиноко. Капа не понимала, как может быть одиноко, если за тобой всё время ходит толпа солдат.
– Не толпа, а рота, – поправлял Семякин, который во всём любил точность.
Но Капа и сама знала, что рота, потому что, встречая Катю, покрытую загаром, любой тарханкутский солдат, как по команде, открывал рот.
– Зря стараются, – говорил Семякин, – у Катьки в городе пять женихов осталось или даже шесть. Не рота, конечно, но зато все морально обеспеченные. А один вообще умеет играть на скрипке с оркестром. Раз сыграл Катьке симфонию, так соседи чуть не свихнулись…
Несмотря на лёгкую грусть, день прошёл замечательно. Капин папа выудил вторую рыбу. Катя получила пачку писем и снова стала весёлой. Бабушка Лиза довязала коврик и подарила его капитану Славину. Поликарп Николаевич вынырнул с таким огромным крабом, что было непонятно, кто кого поймал. Ерёмушкин окончательно помирился с дядей Костей и пообещал больше ничего не чинить, кроме кухонного крана у бабушки Бабарыкиной, которая уже месяц сидит без воды…
В полвосьмого все пошли последний раз прощаться с солнцем. Багровый круг медленно тонул в воде, и это было так красиво, что и рассказывать бесполезно. Когда солнечная макушка скрылась за горизонтом, проснулся маяк, и за его стеклянным колпаком плавно замигала огромная лампа, луч которой запросто бил на тридцать два километра!
Ровно в восемь прибежал Лёшка и озабоченно спросил:
– Все не ужинали?
– Так точно, командир! Хотя попытки были, – по-военному отрапортовал Поликарп Николаевич и незаметно показал Жорику кулак.
– Жалко, – расстроился белобрысый.
– Почему? – удивились все.
– Потому что волна. А в волну мидий не наловишь. Я раз пошёл, так меня об камень шарахнуло. Вот такая шишка была. Мне папка за это хотел вторую набить, только не догнал, – охотно объяснил Лёшка и, немного подумав, добавил: – Придётся колбасу есть. Мы уже дров на костёр натаскали. Только вы это… хлеба возьмите, а то мы свой ещё вчера поели… Ну и колбасы, конечно…
На удивление, из-за жареных мидий никто особо не расстроился, а Капа от счастья даже тихонько засмеялась.
* * *
Одолжив у Жорика конфету, Лёшка повёл отряд по берегу, туда, где уже разгорался костёр. Возле него метались тени капитана Славина, лейтенанта Серёги и других военных, свободных от дежурства. Командовал ими улыбчивый белобрысый крепыш, в котором без труда можно было узнать Лёшкиного папу.
– Колбасу взяли? – спросил он и на всякий случай дал Лёшке подзатыльник.
– Взяли! – отскакивая ответил Лёшка. – Толька она у них какая-то сухая, не ужуёшь.
– Ничего, размочим! А пока мечите на стол, что у кого есть.
Через минуту клеёнка, расстеленная у костра, скрылась под горой еды. Кроме колбасы и хлеба, тут были кильки в томате, варёные яйца, виноград, помидоры, печенье, кусок курицы, тыквенные семечки, надкушенное яблоко, плавленый сырок «Дружба», бутылка лимонада и ещё много чего. А над всем этим богатством возвышался красавец-арбуз, поблёскивая в пламени костра полосатым боком.
Так питательно Жорик ещё никогда не ел, да и все остальные тоже.
* * *
А потом пошли вкусные разговоры, когда даже не важно, о чём говоришь, а важно слышать голоса собеседников, с которыми, вроде бы, знаком всю жизнь и, кажется, уже никогда не расстанешься…
Улучив небольшую паузу, капитан Славин сказал:
– Серёга, давай…
– Нашу? – спросил лейтенант Серёга, доставая из темноты потрёпанную гитару.
– Нашу! – словно эхо повторил капитан.
Серёга, пробежал пальцами по струнам, застенчиво кашлянул и вдруг запел неожиданно чистым голосом
Ветер полощет палатку,
Трётся о камни прибой.
Синее небо в белых заплатках
Плещется над головой.
Вновь над скалистой грядою
Чайки лениво плывут,
И, оставляя печаль за кормою,
Режет волну Тарханкут.
Тарханкут, Тарханкут,
Твои скалы надёжный приют.
Твои ночи плывут не спеша,
Чтоб наполнилась бризом душа.
Вечер настроит гитару,
Ветер напомнит мотив.
Что нам года? Мы с песенкой старой
Юность свою возвратим.
Солнце багряное тонет,
Тлеет кровавый лоскут.
Белый маяк, как свечу на ладони,
Снова зажёг Тарханкут.
Тарханкут, Тарханкут,
Твои скалы надёжный приют.
Твои ночи плывут не спеша,
Чтоб с волной волновалась душа.
Слушают чаши радаров
Чашу бездонную звёзд,
И до утра в степи за казармой
Лает невидимый пёс.
Дни, как страницы, мелькают,
Снова дела нас зовут.
Но каждый год друзей собирает
Солнечный мыс Тарханкут.
Тарханкут, Тарханкут,
Твои скалы надёжный приют.
Твои ночи плывут не спеша,
Чтоб запомнила звёзды душа.
* * *
Сгущалась ночь. На небе разгорались мириады крохотных лампочек. Казалось, они совсем рядом. Капа протянула руку к одной и тут же отдёрнула, чтобы не обжечься. На всякий случай она лизнула палец. Он был солёным. «Значит, звёзды солёные?» – подумала Капа и улыбнулась.
Где-то внизу шумели волны. Мокрая пыль холодила щёки и щекотала ресницы. Одноглазый маяк нащупывал невидимый горизонт. Радары на холмах слушали небо.
Как-то сами собой затихли разговоры. Последним замолчал Лёшка. Но и без разговоров было хорошо и уютно. Что-то сближало и роднило этих разных людей – детей и взрослых, оказавшихся на самом острие мыса, устремлённого в звёздную бездну. Задрав головы, они смотрели и смотрели в огромный иллюминатор, не в силах отвести взгляда от неизбежной и запредельной высоты, где их ждал Тот, Кто умеет просолить звёзды и души, чтобы они жили вечно и мир имели между собою…
[1]
