А между тем в городе был известен человек, который исцелял самых закоренелых алкоголиков, — «братец Иван», Иван Алексеевич Чуриков. Он с 90-х годов XIX века проповедовал в Петербурге открывшуюся ему истину: Бог живет в душах бедняков и обездоленных, скоро настанет время, когда исчезнут пьянство, ненависть, жадность и все люди в мире станут единым трудовым братством. Очень скоро у Чурикова появились приверженцы из питерских рабочих, и он создал общину, в которой царили трезвость, трудолюбие и братская помощь. Церковь преследовала Чурикова как сектанта, но число его последователей неуклонно росло. «Он имел благодатный дар, непостижимый и несомненный, исцелять закоренелых пьяниц, — вспоминал Анатолий Краснов-Левитин. — Я видел десятки пьяниц, которые на всю жизнь переставали пить после получасового разговора с „братцем“». После 1905 года преследование сектантов было отменено, и чуриковцы начали устраивать жизнь по своему усмотрению: купили в Вырице большой надел земли и организовали сельскохозяйственную коммуну. Скоро коммуна братства стала образцовым хозяйством, в 1916 году у нее появился трактор (большая редкость в то время), в ее парниках вызревал виноград. Чуриковцы видели особый смысл в процветании своей коммуны, они называли ее Небесным Иерусалимом, прообразом будущего всемирного трудового братства. В 20-х годах «на Вознесение туда собирались тысячи людей, — вспоминал Краснов-Левитин. — Чуриков в белой рубахе становился за соху — трактор в этот день бездействовал — и делал первую полосу, запевал сильным голосом песню о винограднике Божием, который созревает для жатвы. Тысячи голосов подхватывали песню. Так начинались полевые работы».
В начале 20-х годов чуриковская община имела полтора десятка отделений в Петрограде, движение трезвенников объединяло больше десяти тысяч человек, но теперь уже новая власть теснила «сектантов»: «Пожарно-техническая комиссия произвела осмотр „молитвенного зала“, в котором происходят собрания последователей „братца“ Ивана Чурикова… Оказалось, что из-за отсутствия отдельной лестницы из зала собрания там проводить нельзя. Зал решено закрыть». Залы, в которых собирались чуриковцы, закрывались один за другим; так одновременно с кампаниями борьбы за трезвость шло преследование приверженцев трезвенности. В 1925 году «Красная газета» писала о «возмутительном» факте: «Опять дает о себе знать братец Иван Чуриков. Он решил прочно обосноваться в Обухове, в заново отделанном просторном доме, и снова стал привлекать темную массу слушать его „религиозно-нравственные наставления“ и „трезвые беседы“. Вчера поезда из Ленинграда прибывали в Обухово переполненными. Публика самая серая: сенновцы (с Сенного рынка), мелкие кустари, торговки, „бывшие люди“ и т. п. Собеседование началось в 3 часа дня и закончилось около 7 часов. Вечерние поезда в Ленинград со станции Обухово с бою брались „чуриковцами“». Действительно, публика была «самая серая» — тогда, по словам Краснова-Левитина, «весь рабочий Питер ходуном ходил от одного имени — „братца“ Ивана Чурикова. В рабочих кварталах, у питерских кухарок и прачек, сапожников и дворников, это имя окружено было любовью и глубоким почитанием».
В 1928 году Вырицкую коммуну объявили кулацкой лжекоммуной и разгромили, а чуриковцы попали в категорию «лишенцев» — людей, лишенных избирательных прав. Нам, избегавшим ходить на советские выборы, трудно представить, чем было лишение избирательного права в 20–30-х годах — оно влекло потерю работы, продовольственных карточек, медицинской помощи, пенсии, исключение детей из школы и, наконец, высылку из города. Лишенцы были категорией обреченных людей. В ленинградских архивах сохранились заявления лишенцев с просьбой о восстановлении избирательного права. Рабочий А. В. Скаченков писал: «Я являюсь не как профессионал-проповедник, а просто убежденным чуриковцем и в правде евангельской и, находясь в свободной советской республике, я имею право свободно мыслить, ходить и проводить время, где я считаю для себя полезным». Бедный-бедный чуриковец, эти права могли быть признаны в Небесном Иерусалиме, но не в Ленгорсовете 1928 года. В 1930 (по другим сведениям в 1931-м) году Ивана Алексеевича Чурикова и его ближайших сподвижников расстреляли в Ленинграде, а большинство его «братцев» погибло в лагерях.
В начале 30-х годов, по свидетельству некоторых мемуаристов, пьяных на улицах Ленинграда стало меньше, хотя в городе было множество пивных, некоторые из которых гордо именовались «Культурная пивная». Эмма Герштейн вспоминала ленинградцев тех лет: «Эти худощавые мужчины с землистым цветом лица и острыми глазами, сбегающие по ступенькам в пивную, казались мне или студентами-революционерами, или все сплошь Раскольниковыми»; в Москве, по ее словам, пили гораздо меньше. Таково было впечатление романтически настроенной москвички, а в записях ленинградки Лидии Чуковской все выглядело куда прозаичнее. В мае 1939 года она записала: «Кругом множество пьяных. Кажется, что вся мужская часть улицы не стоит на ногах». Позднее Ахматова напомнит ей при виде большого числа пьяных: «Это как в день мира с Финляндией
[60]
… я шла к вам (а жили мы друг от друга очень близко) — и по пути насчитала четырех женщин, лежавших в луже и уже успевших примерзнуть». Несчастные, угрюмые, пьяные люди на долгие десятилетия останутся печальной приметой ленинградской жизни.
«Новый Гоголь народился…»
«Серапионовы братья». Невыдуманные персонажи. Зощенко и Шостакович. Нищий Тиняков. Сталин и Зощенко. Катастрофа 1954 года. Юбилейный вечер
Весной 1845 года петербургские литераторы Некрасов и Григорович прочли рукопись Достоевского «Бедные люди» и поспешили к Белинскому: «Новый Гоголь народился!» «Эк у вас Гоголи-то как грибы растут», — иронически отозвался критик. Верно, Гоголи не растут как грибы, хорошо, если такой писатель появляется раз в столетие, но о Михаиле Зощенко можно сказать «новый Гоголь народился». Его при жизни нередко сравнивали с великим предшественником, сходство этих писателей несомненно, только эпохи и судьбы у них разные: Гоголь в двадцать один год написал «Вечера на хуторе близ Диканьки», Зощенко в двадцать один год воевал на германском фронте, попал на передовой под газовую атаку. «Теперь видно, как идут газы… Это не сплошная стена. Это клуб дыма шириной в десять саженей. Он медленно надвигается на нас, подгоняемый тихим ветром… Уже кое-где я слышу смех и шутки. Это гренадеры толкают друг друга в клубы газа. Хохот. Возня. Я в бинокль гляжу в сторону немцев. Теперь я вижу, как они из баллонов выпускают газ… Гренадеры стреляют вяло. И стрелков немного. Я вдруг вижу, что многие солдаты лежат мертвые… Я вижу пожелтевшую траву и сотню дохлых воробьев, упавших на дорогу». Как это отличается от цветущего, поющего мира «Вечеров на хуторе близ Диканьки»!
«Новый Гоголь» вступал в жизнь во времена отравленной земли, мертвых птиц, изуродованных ненавистью людей. В 1919 году он появился в литературной студии петроградского Дома Искусств, которой руководил Чуковский. «Это был один из самых красивых людей, каких я когда-либо видел… — вспоминал К. И. Чуковский. — Смуглый, чернобровый, невысокого роста, с артистическими пальцами маленьких рук, он был элегантен даже в потертом своем пиджачке и в изношенных, заплатанных штиблетах». Замкнутого, молчаливого Зощенко не сразу приняли в кружке студийцев, которые были веселы, открыты и многое обещали в будущем. Вскоре молодые литераторы объединились в группу «Серапионовы братья»
[61]
, о которой прозаик Николай Чуковский писал: «Это, кажется, единственный в мировой истории литературный кружок, все члены которого стали известными писателями». Верно, почти все они стали известными советскими писателями, которых сейчас едва ли кто читает. Для нас «Серапионовы братья» связаны в первую очередь с именем Зощенко, и память об этом «братстве» горчит: некоторые из них участвовали в травле Зощенко, а после его смерти ни один из «серапионов» не захотел сказать прощального слова на панихиде.
