В облаве на медведя участвовали милиционеры и дворники. Дворники были уважаемыми и заметными людьми в городской жизни, они носили особую форму — белый фартук и металлическую бляху на груди. У них было множество обязанностей: следить за порядком на своем участке, за чистотой и вывозом мусора, за сохранностью домового хозяйства; дворники знали всех жителей дома, примечали посторонних и выступали арбитрами в ссорах дворовой детворы. Ночами они охраняли покой жителей дома, с вечера дворник запирал парадную или ворота и садился на дежурство; он мог уйти к себе подремать, но всегда выходил на звонок или стук припозднившихся жильцов. В романе Вагинова «Козлиная песнь» запечатлена картинка ночного Ленинграда 20-х годов: «На улице за запертыми воротами дворник, на тумбе, читал Тарзана, поднося книжку к глазам».
Эти неутомимые труженики пользовались уважением горожан, но в середине 30-х годов обнаружилась страшная вещь: оказывается, в коммунальных службах и в рядах дворников укрылись бывшие полицейские и городовые! Об одном из них вспоминал ленинградец П. П. Бондаренко: «Хозяином обоих дворов нашего дома и примыкавшей к нему части Кирпичного переулка был старший дворник Борис Леонюк, белорус, городовой до 1917 года, добрейший человек… В 1937 году многих „бывших“ выселили из дома на Урал. Так под жернова попал и дворник дома № 3 по Кирпичному переулку». А оставшимся на службе дворникам все чаще приходилось исполнять еще одну обязанность: быть понятыми при обысках и арестах жильцов…
«Константин Константинович Вагинов был один из самых умных, добрых и благородных людей, которых я встречал в своей жизни. И возможно, один из самых даровитых», — вспоминал Николай Чуковский. Происхождение Вагинова было по советским понятиям хуже некуда: его отец был жандармским подполковником, а мать происходила из семьи богатого сибирского промышленника. Фамилия отца поэта до 1915 года была Вагенгейм, но в 1915 году он переиначил ее на Вагинов — во время войны с Германией сама столица России переменила «немецкое» название. Предки Вагинова по отцовской линии — немцы, семья Вагенгейм приехала в Россию в XVIII веке; среди предков поэта был известный петербургский врач, лечивший А. С. Пушкина и В. Ф. Одоевского. Константин Вагинов родился 4 апреля 1899 года в доме, принадлежавшем его родителям, в этом доме прошли его детство и отрочество.
Тебе примерещился город,
Весь залитый светом дневным,
И шелковый плат в тихом доме,
И родственников голоса.
В Константине Вагинове была драгоценная хрупкость потомка угасающего рода. Он рос в просвещенной семье, родители поощряли его интерес к искусству, истории, археологии. Еще в детстве он увлекся нумизматикой, старинные монеты открывали воображению давно минувшие времена: «Вот, взнесенная шеей, голова Гелиоса, с полуоткрытым, как бы поющим ртом, заставляющая забыть все… Вот храм Дианы Эфесской и голова Весты, вот несущаяся Сиракузская колесница, а вот монеты варваров, жалкие подражания, на которых мифологические фигуры становятся орнаментами, вот и средневековье, прямолинейное, фанатическое, где вдруг, от какой-нибудь детали, пахнет, сквозь иную жизнь, солнцем». Этого мальчика легко представить в ясном покое немецкого города XVIII столетия — Гёте в книге «Поэзия и правда» писал о своем сходном отроческом увлечении коллекционированием, мифологией, античностью. Но Константину Вагинову выпала другая эпоха, его гармонический мир был разрушен грозными событиями:
Помню последнюю ночь в доме покойного детства:
Книги разодраны, лампа лежит на полу.
В улицы я убежал, и медного солнца ресницы
Гулко упали в колкие плечи мои.
В романе «Козлиная песнь» он вспоминал о своей юности, о скитаниях по городу со странной девушкой Лидой, о пристрастии к кокаину. В 1918 году Вагинова мобилизовали в Красную армию: «Нары. Снега. Я в толпе сермяжного войска. В Польшу налет — и перелет на Восток»; он побывал на польском фронте и за Уралом, а в 1921 году вернулся в Петроград. Город изменился, а его родители превратились в измученных страхом стариков, у них не осталось ничего, кроме угла в их прежней квартире, они голодали. И сам Вагинов, маленький, сутулый, утопавший в большой отцовской шинели, почти беззубый, казался безвременно состарившимся. Но молодых поэтов из студии Гумилева поразило не это, а его стихи — их смысл казался темным, но, по словам Николая Чуковского, «была в них какая-то торжественная и трагическая нота, которая заставляла относиться к ним с уважением». Так отнесся к стихам Вагинова и Гумилев, который в августе 1921 года, незадолго до своего ареста, принял его в «Цех поэтов». Мир этих стихов действительно странен: в стране Гипербореев, «среди домов ветвистых», течет обыденная жизнь и вместе с тем свершаются древние мистерии, здесь появляется античный юноша Филострат, а в невской воде отражаются золотые Сарды — столица древней Лидии: «иль брег александрийский? иль это римский сад?»
Петербург — остров, омываемый потоком всемирной истории, и над ним сомкнут незримый свод мировой культуры. Собственная история города тоже не канула в прошлое, здесь продолжается жизнь героев его литературы. В романе Константина Вагинова «Труды и дни Свистонова» пушкинский «Евгений бедный» снова бросает вызов Медному всаднику: «…к памятнику, идя от Сенатской площади, приближался седобородый человек в длиннополом позеленевшем пальто, остановился перед памятником, погрозил Петру кулаком и сказал:
Мы вам хлеба, —
а вы нам париков.
От тебя все погромы.
Затем, опустив голову, побрел дальше». В современном Ленинграде по-прежнему живут герои Гоголя: как славно когда-то отплясывал поручик Пирогов
[37]
с хорошенькой немкой фрау Шиллер! С тех пор много воды утекло, но они все кружатся в танце, хотя теперь их зовут иначе — бывший офицер Мальвин и девица Плюшар. «Мальвин подошел, пригласил Плюшар на танец. Он обхватил ее за талию, и на пятачке они понеслись. Мальвин выделывал па, старался танцевать так, как танцевал еще студентом, становился на колени. Девица Плюшар неслась вокруг него. Он вскакивал, вращал ее еще раз, и они снова неслись». Что за славная пара! Конечно, и Евгений из «Медного всадника», и эти танцоры постарели, но они все те же. В Ленинграде 20-х годов обитают Филемон и Бавкида
[38]
— старенькие Таня и Петя, они трогательно любят друг друга, и Таня кажется мужу по-прежнему юной. В образах этих чудаковатых стариков воплотилась мечта автора о долгой жизни с его «девочкой-женой» Шурой Федоровой, которую он встретил в поэтической студии Гумилева. Поэтесса Ида Наппельбаум вспоминала: «Они вдвоем — Костя Вагинов и Шура Федорова — просиживали белыми ночами до утра на ступенях набережной. Оба небольшие, одного роста, одетые во что-то неприметное. „Сидят там на Стрелке, вокруг ни души, — сказал кто-то, входя в комнату, — издали посмотреть, ну просто два беспризорника, бездомника“». В 1926 году Шура стала женой Константина Вагинова.
