О том, что в это время происходило в Гатчине, вспоминал В. П. Зубов, в то время заведовавший художественными ценностями Гатчинского дворца. 25 октября через Гатчину проехал Керенский, он направлялся в Псков, в ставку Северо-Западного фронта, а а через два дня он вернулся «в сопровождении кавалерийской дивизии
[2]
, следовавшей за ним нехотя, лишь потому, что видела в нем единственного представителя порядка и что надо было бороться с беспорядком». Керенский, министр-председатель Временного правительства и верховный главнокомандующий, был настолько непопулярен в Петрограде и в армии, что его присутствие могло погубить все дело. Представители Комитета Спасения Родины и Революции и офицеры штаба Краснова уговаривали его уехать, но он колебался. Тогда Краснов объявил, что он действует в согласии с Комитетом Спасения с целью восстановления революционной демократии в столице; о Временном правительстве и его министре-председателе при этом вовсе не упоминалось.
В изображении мемуаристов Керенский предстает ничтожным, фарсовым персонажем российской трагедии. В. П. Зубов вспоминал: «Я еще вижу Керенского входящим с видом Наполеона, заложив руку за борт военной тужурки… Он попросил отвести комнаты для себя и „своей свиты“… В своих речах он часто представлял себя облеченным верховной властью, каким-то мистическим образом перешедшей на него от императора. Теперь, утопая, он еще говорил о „своей свите“». Этот тщеславный человек напоминал Хлестакова и то и дело попадал в фарсовые ситуации: чего стоили разговоры о его водворении в Зимнем дворце (Александр Федорович занял апартаменты императрицы Александры Федоровны) или слух о бегстве из Зимнего в женском платье и отъезде из Петрограда в автомобиле английского посольства. Зубов вспоминал, как накануне боя с большевистскими силами «Керенский решительно отказался сопровождать войска, сражавшиеся за него; он оставался в своей комнате, лежа на кушетке и глотая успокоительные капли», а ночью в Гатчинском дворце началась тревога: «Когда стали доискиваться причины, выяснилось, что ее вызвал Керенский, охваченный внезапной паникой. По оставшейся невыясненной причине двое часовых, дежуривших в коридоре, из числа юнкеров… вошли в его комнату. Он принял их за большевиков, пришедших его убить. Дрожа, он стонал: „Начинается!“» А судьба уже припасла новый фарс — Керенскому действительно угрожала гибель, но не на поле сражения, а от руки мстителя. Мститель, капитан Печенкин (почти Копейкин, персонаж поэмы Н. В. Гоголя «Мертвые души»), тоже словно сошел с гоголевских страниц. «В первый же вечер, — вспоминал Зубов, — ко мне вошел офицер гатчинского гарнизона Печенкин, обвешанный порядочным числом ручных гранат. Он уже раньше был мне известен как монархист, заядлый враг революции… и кандидат в дом умалишенных. Он во что бы то ни стало желал объяснить мне конструкцию ручной гранаты и доказать, что она не может взорваться без детонатора. Я отвечал… что я ему верю на слово и от демонстрации прошу воздержаться. Он тем не менее бросил на пол свои гранаты и, к счастью, оказался прав, взрыва не последовало. Засим он сообщил мне, что наутро, когда войска двинутся в поход против большевиков, он намерен оказаться вблизи Керенского и убить его своими гранатами или другим способом». На всякий случай Печенкина заперли в подвале, а после прихода большевиков он был освобожден и «награжден должностью» как жертва контрреволюции. Не правда ли, вся эта фантасмагория совершенно в духе Гоголя?
Известие о прибытии в Гатчину регулярной армейской части вызвало в Смольном настоящую панику, там знали, что рассчитывать на войска гарнизона, которые отказывались «быть орудием гражданской войны», не приходится, а у отрядов красной гвардии не было военного опыта. Главная надежда была на матросов, и представитель Смольного Ф. Ф. Раскольников был отправлен в Кронштадт мобилизовать матросов — «всех, до последнего человека». Большевистские вожди развили бурную деятельность, организовали десятки митингов на заводах и в полках (Ленин сам ездил уговаривать рабочих Путиловского завода дать нужные для военных действий бронеплощадки) и получили согласие сражаться за их власть на большинстве петроградских заводов и в частях гарнизона. Что же за красноречие у них было такое, что они смогли привлечь на свою сторону столько людей? Секрет прост: они отчаянно, безоглядно лгали, что Краснов собирается войти в Петроград «по требованию дворян, помещиков, капиталистов, спекулянтов», чтобы вернуть землю помещикам и продолжить войну; что Керенский решил сдать Петроград немцам и восстановить монархию, о чем ведет тайные переговоры с великим князем Михаилом Александровичем, что все завоевания революции будут потоплены в крови усмирителями-казаками. Такие вести расшевелили и равнодушных, и Петроградскому военно-революционному комитету
[3]
удалось мобилизовать на борьбу с отрядом Краснова около семи тысяч человек, половину этого воинства составляли матросы Балтийского флота.
30 октября в бою под Пулковом сошлись защитники революционной демократии и большевистской власти. П. Н. Краснов вспоминал, что обстановка перед началом боя напоминала военные маневры: противники заняли позиции вдоль русла реки Славянки, на Пулковской горе встали отряды красной гвардии, по флангам — матросы; в отдалении были видны группки любопытных, собравшихся посмотреть на сражение, среди них иностранные наблюдатели. Но едва заработала артиллерия Краснова, иллюзия маневров кончилась — после первых залпов шрапнели солдаты гарнизона и красногвардейцы обратились в беспорядочное бегство. Сотня оренбургских казаков Краснова при виде отступления противника без приказа и поддержки артиллерии бросилась в сабельную атаку, но отступила под пулеметным огнем матросских частей. Потери в сотне были невелики, но «морально, — вспоминал Краснов, — эта неудачная атака была очень невыгодна для нас: она показала стойкость матросов. А матросы численностью более, нежели в 10 раз, нас превосходили»
[4]
.
Неудачная атака оренбуржцев изменила настрой обеих сторон, и бой продолжился до сумерек, пока у артиллеристов Краснова не подошел к концу запас снарядов. Он дал приказ отходить, и отряд в строевом порядке, с артиллерией и обозом, двинулся к Гатчине, противники не пытались его преследовать. Позднее каждая из сторон изрядно преувеличивала потери противника и преуменьшала свои, но, судя по реакции иностранных наблюдателей, пулковская баталия оказалась не слишком кровопролитной. «Да разве это гражданская война? — разочарованно сказал французский офицер журналисту Джону Риду. — Это все, что хотите, но только не бой». Верно, это не гражданская война, и бой под Пулковом был не решающим сражением, а пробой сил противников, и отход войск Краснова не означал их поражения или разгрома. Но после этого стало ясно, что с такими силами Петроград не взять, и в ночь на 31 октября из Гатчины была отправлена телеграмма в действующую армию с просьбой прислать «хотя бы по одному пехотному полку от ближайших армий и возможно срочно… курьерскими поездами доставить эшелоны в Лугу и Гатчину». Но уже на следующий день в штабе Северного фронта получили другую телеграмму из Гатчины с сообщением, что «гражданская война закончилась примирением сторон и что немедленно должны быть прекращены всякие враждебные действия, а также приготовления к таковым и передвижение идущих в Петроград эшелонов».
