Благодаря политическим послаблениям нэпа в Петроград с 1921 года стала поступать иностранная помощь, в первую очередь от американской организации «АРА»
[23]
, поставлявшей продовольствие, обувь, одежду, мануфактуру. Не менее важной была возможность вести переписку с родственниками и знакомыми за границей, получать от них посылки и денежные переводы — так продолжалось до 1937 года. Еще одно важное новшество — возможность эмиграции для тех, кто родился за границей (в том числе в государствах, возникших после распада Российской империи) или имел там родственников. «Все бегут за границу, — записывал в 1921 году Г. А. Князев. — Кто куда может. Записываются в иностранное гражданство. Самые „исконно русские люди“ оказываются вдруг финнами, латышами, эстонцами, поляками». В 1921–1923 годах только в Латвию выехало 250 тысяч человек, а в эту страну устремлялись далеко не все эмигранты. Кроме того, в обращение вошли заграничные паспорта, дававшие право советским подданным на поездки за границу. Все эти перемены и послабления и на глазах оживавший город внушали надежду, что жизнь постепенно налаживается. Философ Н. О. Лосский вспоминал о петроградской жизни начала 20-х годов: «Благодаря улучшившемуся питанию силы русской интеллигенции начали возрождаться, и потому явилось стремление отдавать часть их на творческую работу. Прежде, когда мы были крайне истощены голодом и холодом, профессора могли только дойти пешком до университета, прочитать лекцию и потом, вернувшись домой, в изнеможении лежать час или два, чтобы восстановить силы. Теперь появилось у нас желание устраивать собрания научных обществ и вновь основать журналы… Петербургское Философское общество стало издавать журнал „Мысль“». Не умудренные философией горожане тоже размышляли о переменах и делали свои выводы. Например, был найден ответ на вопрос: «Чем закончится коммунизм?». Ответ заключался в самом гербе РСФСР — если слова «молот» и «серп» прочесть справа налево, получается «престолом». Эти надежды и иллюзии начала 20-х годов кажутся наивными, пока не вспомнишь о наших надеждах и иллюзиях начала 90-х годов.
Голод 1921 года в Поволжье напомнил о лучших качествах российской интеллигенции, которая умела объединяться для помощи при таких бедствиях: в июле 1921 года была создана государственная Комиссия помощи голодающим (Помгол) под председательством М. И. Калинина, в нее вошли известные ученые, врачи, литераторы; приняла в этом активное участие Академия наук. Благодаря авторитету членов Комиссии Россия получила международную продовольственную помощь. Голод в Поволжье был следствием неурожая и более общих причин, о которых писал А. И. Солженицын: «Повальное выголаживание и обнищание страны: это — от падения всякой производительности (трудовые руки заняты оружием) и от падения крестьянского доверия и надежды хоть малую долю урожая оставить себе. Да когда-нибудь кто-нибудь подсчитает и те многомесячные многовагонные продовольственные поставки по Брестскому миру — из России… в кайзеровскую Германию, довоевывающую на Западе».
В августе 1921 года Русская православная церковь создала свои комитеты помощи голодающим, и верующие, как бывало прежде, жертвовали туда деньги и ценности. Вот этого «как прежде» власть не могла допустить, поэтому церковные комитеты были запрещены, а все собранное ими конфисковано. В составе Комиссии помощи голодающим было несколько дореволюционных общественных деятелей, что дало повод обвинить ее в контрреволюционных замыслах. Конец надеждам петроградской интеллигенции на возвращение нормальной жизни положил суд над «церковниками» в июне-июле 1922 года, завершившийся десятью смертными приговорами, а в августе в городе были арестованы многие известные ученые и деятели культуры. Тогда же стало известно о подобных арестах в Москве. За год до этого точно так же начиналось «дело Таганцева», поэтому узники и их семьи готовились к худшему, но затем прошел слух, что арестованных ученых собираются выслать из РСФСР. Борис Лосский вспоминал о «придурковатом» парнишке-парикмахере, которому он сказал об этом, на что тот возразил: «Ничего подобного… всех расстреляют… определенно». Парнишка рассуждал здраво — такой исход дела был весьма вероятен.
Однако на этот раз вышло иначе, и в начале октября 1922 года от василеостровской набережной отчалил немецкий пароход, увозивший высланных москвичей, а 15 ноября на той же набережной провожали в изгнание петроградцев. Высланные в 1922 году ученые, общественные деятели, литераторы принадлежали к интеллектуальной элите, и, избавляясь от таких людей, большевики расчищали поле для своего «эксперимента» — ведь у лишенного культурной опоры народа слабеет способность к сопротивлению. Тогда это понимали многие. Никто не осудит людей русской культуры, покинувших родину, но тем замечательнее мужество тех, кто осознанно сделал другой выбор. О смысле этого выбора Анна Ахматова скажет в «Реквиеме»:
Нет, и не под чуждым небосводом
И не под защитой чуждых крыл, —
Я была тогда с моим народом
Там, где мой народ, к несчастью, был.
А ее друг, поэт и переводчик Михаил Лозинский так объяснял свое решение не покидать родину: «В отдельности влияние каждого культурного человека на окружающую жизнь может казаться очень скромным и не оправдывать приносимой им жертвы. Но как только один из таких немногих покидает Россию, видишь, какой огромный и невосполнимый он этим наносит ей ущерб: каждый уходящий подрывает дело сохранения культуры; а ее надо сберечь во что бы то ни стало. Если все разъедутся, в России наступит тьма, и культуру ей придется вновь принимать из рук иноземцев. Нельзя уходить и смотреть через забор, как она дичает и пустеет. Надо оставаться на своем посту. Это наша историческая миссия».
Борьба с церковью и ее последствия
Церковь — прибежище. Разграбление храмов. Обновленцы. Суд над «церковниками». Священник Михаил Яворский. «Октябрины» и «звездины». Сексуальная революция. Крематорий — символ прогресса. Кладбища Александро-Невской лавры
Орудием в деле всемирного переворота, мировой революции, должен был стать народ, утративший национальное и религиозное самосознание, поэтому после победы большевики повели наступление на религию. За отделением церкви от государства должно было последовать ее разграбление и планомерное истребление священников. Большевики разделяли взгляды идеологов французской революции, которые провозглашали: «Нет религии, кроме свободы» — и декларировали уничтожение всех религий, потому что в будущей «всемирной республике» будет только один бог — народ! (Марксистам осталось лишь заменить «народ» на «пролетариат».) В 1793 году во Франции убивали священников, переплавляли колокола и священную утварь, жгли церковные книги, оскверняли мощи святых. Томас Карлейль писал о том, что происходило в Париже: «Большинство этих людей были еще пьяны от вина, выпитого ими из потиров, и закусывали скумбрией на дискосах! Усевшись верхом на ослов, одетых в рясы священников, они правили священническими орарями, сжимая в той же руке чашу причастия и освященные просфоры… В таком виде приблизились эти нечестивцы к Конвенту. Они вошли туда бесконечной лентой, выстроившись в два ряда, все задрапированные, подобно актерам, в фантастические священнические одеяния, неся носилки с наваленной на них добычей: дароносицами, канделябрами, золотыми и серебряными блюдами». В зале Конвента они решили сплясать «Карманьолу», и депутаты революционного парламента «взяли за руки девушек, щеголявших в священнических одеждах, и протанцевали с ними».
