После ареста и освобождения студентов в конце 1861 года в столице царила тревожная атмосфера. И в правых, и в левых кругах были уверены, что это только начало событий. Примечательно, что во время студенческих волнений у молодежи уже возникла мысль о терроре. В одном из кружков обсуждалась такая идея: «…тремстам человекам надо отправиться в Царское Село, напасть на дворец и захватить наследника; затем телеграфировать царю: он должен тотчас же дать конституцию или пожертвовать наследником». План едва ли осуществимый, но какова идея обмена жизни наследника на конституцию!
Достоевский верно передал в своих романах странную эмоциональную атмосферу, характерную для общества, особенно для молодежи той поры. Это было время скорее не «разума», а «чувства» (хотя в согласии с передовыми идеями было принято ссылаться на «разумное отношение к жизни» и т. п.). Особое электричество в воздухе, лихорадочное душевное напряжение, предчувствие и готовность к переменам — свидетельства об этом мы находим в мемуарной литературе, посвященной 60–70-м годам.
Но вернемся к Достоевскому. В основу одного из эпизодов романа «Бесы» положено происшествие, случившееся в Петербурге в 1862 году. 2 марта на литературно-музыкальном вечере в пользу «Общества для пособия нуждающимся литераторам и ученым» либеральный профессор, историк В. П. Павлов выступил с лекцией, посвященной тысячелетию России. Казалось бы, тема академическая, и хотя говорил он главным образом о страданиях русского народа, никакой особой крамолы в его лекции не было. Однако и сам оратор, и слушатели впали в экстатическое состояние. Агент Третьего отделения, находившийся в зале, доносил, что читал Павлов «особенным, восторженным, пророческим голосом… поднимал вверх руку и указательный палец…». Он возглашал: «В восемнадцатом и девятнадцатом столетиях Русская земля наказалась вполне за страдания и позор низшего земского сословия! Не обольщайтесь мишурным блеском мнимой цивилизации этой скорбной эпохи! Никогда Россия не испытывала более тягостного состояния!..»
С данным утверждением профессора можно не согласиться, однако дело не в этом, а в том, как его слушали. «В зале творилось что-то невообразимое: люди плакали, кричали, вскакивали с мест, незнакомые обнимались…»
[14]
5 марта Павлов был арестован, 6 марта выслан из Петербурга в Ветлугу под надзор полиции. Право, все это: профессор, реакция зала и властей — оставляет грустное впечатление.
В начале мая 1862 года город был взбудоражен новым событием: появлением прокламации «Молодая Россия» (ее автор — П. Г. Заичневский, организатор революционного кружка в Московском университете). Листки прокламации находили в государственных учреждениях, на улицах, их получили многие петербургские писатели. Одна из них появилась на дверях квартиры Достоевского. Прокламация призывала к расправе с царствующей династией, с представителями власти. «Выход из страшного положения, губящего современного человека, один — революция, кровавая и неумолимая… Мы не страшимся ее, хотя и знаем, что прольется река крови, что погибнут, может быть, и невинные жертвы…» Эта свирепая экзальтация, призывы к разрушению и кровопролитию вызвали в столице тревогу и возмущение; повсюду толковали о студентах и их вожде Чернышевском, которые вот-вот начнут революцию. Слухи обрастали фантастическими подробностями.
В такой обстановке с 16 мая в Петербурге начались пожары. Горел центр столицы. «28 мая, в несчастный день сгорели Апраксин двор, Толкучий рынок, много капитальных домов частных владельцев, дом министерства внутренних дел, Чернышев и Апраксин переулок, дома и дворцы по левой стороне Фонтанки… барки на Фонтанке…» — свидетельствовал Н. С. Лесков. Даже не зная топографии города, можно представить размах этого пожара. А он был лишь одним из нескольких, не менее пагубных. Город охватила паника, все твердили, что пожары — дело рук «поляков, студентов и журналистов». «Что пожары в связи с прокламациями — в этом нет теперь ни малейшего сомнения», — писал Герцену его петербургский корреспондент. «Когда я вернулся в Петербург в день известного пожара Апраксина двора, первое восклицание, вырвавшееся из уст первого знакомого на Невском, было: „Посмотрите, что ваши нигилисты делают! Жгут Петербург!“» — вспоминал И. С. Тургенев.
То, что причина пожаров — поджоги, было очевидно. Толпы, собиравшиеся на пожары, хватали студентов, подозрительных людей, избивали их, иногда намеревались бросить «нигилистов» в огонь. Повсюду повторяли, что триста студентов поджигают столицу с разных концов (опять почему-то «триста»: триста человек должны похитить наследника, триста поджигателей, около трехсот арестованных студентов во время волнений 1861 года!).
Федор Михайлович Достоевский, как немногие, понимал трагизм конфликта молодого поколения с государством и обществом, страстно желал примирить новых людей с русской жизнью. Опасность разрушительного нигилизма, отрыва от национальных и религиозных основ — сколько он писал о гибельности этого пути и как страшно сбылись его пророчества. «Передовая» критика обвиняла его в мракобесии и клевете на молодежь. Во время пожаров в Петербурге произошло событие, которое дает представление об атмосфере тех тревожных дней. К Н. Г. Чернышевскому неожиданно пришел Достоевский. Они были мало знакомы, и этот визит удивил Чернышевского. Достоевский, очень взволнованный, сразу начал говорить: «Я пришел к вам по важному делу с горячей просьбой. Вы близко знаете людей, которые сожгли Толкучий рынок, и имеете влияние на них. Прошу вас, удержите их от повторения того, что сделано ими!» Чернышевский был изумлен. «Я слышал, — вспоминал он, — что Достоевский имеет нервы расстроенные до беспорядочности, близкой к умственному расстройству, но не полагал, что его болезнь достигла такого развития, при котором могли бы сочетаться понятия обо мне с представлением о поджоге Толкучего рынка». Но как человек добросердечный, Чернышевский решил успокоить гостя: «Хорошо, Федор Михайлович, я исполню ваше желание».
«Он схватил меня за руку, — вспоминал Чернышевский, — тискал ее, насколько доставало у него силы, произнося задыхающимся от радостного волнения голосом восторженные выражения личной его благодарности мне за то, что я, по уважению к нему, избавляю Петербург от судьбы быть сожженным, на которую был обречен этот город». А Достоевский, обрадованный его словами, записал в дневнике: «Я редко встречал более мягкого и радушного человека».
