К сожалению, других действенных мер против эпидемии принято не было. Умерших вывозили из города по ночам. По улицам двигались целые обозы гробов, без священников и провожающих, за город, на отдаленные кладбища. Все дома были крепко заперты, никто не осмеливался выйти на улицу. Город, осажденный смертью и ужасом, словно погрузился во времена Средневековья, с их мрачными преданиями об эпидемиях и бунтах. Так продолжалось до осени, пока холера не пошла на убыль.
Постоянным городским бедствием оставались пожары. Противопожарные меры, запрещение курить на улицах, чистка печей и дымоходов все же не предотвращали их. Некоторые пожары особенно запомнились в городе своими трагическими последствиями. Таким был пожар 2 февраля 1836 года в балагане Лемана на Адмиралтейской площади. Этот балаган всегда привлекал множество зрителей. Здесь показывали пьесы, рассчитанные на непритязательную публику, не слишком искушенную в искусстве. Особенно много народа бывало в балагане на Масленицу, во время гуляний. В один из таких дней и случился пожар.
Зал был переполнен. Пламя занялось от лампы на сцене. И, хотя в балагане имелось восемь широких дверей, в толпе началась паника. Люди задыхались, давили друг друга, стремясь выйти наружу. А снаружи в это время, как вспоминал очевидец, «из тысяч людей, находившихся на площади, ни один не решился броситься ломать стены балагана — виновата была полиция… Все единодушно обвиняют полицию в излишнем усердии и вмешательстве: она упорно отстаивала свои права, оцепила балаган и никого не допускала до прибытия пожарных и воинских команд…» Погибло сто двадцать шесть человек. Среди белого дня, на глазах у тысяч людей, боящихся нарушить дикий запрет полиции! На этой трагедии лежит отпечаток времени со всей его подавленностью, страхом, запретом малейшей инициативы. Поэтому история балагана Лемана производит особенно тягостное впечатление…
Еще более грандиозным был пожар Зимнего дворца 17 декабря 1837 года. Все началось с возгорания в Фельдмаршальском зале, где пришло в негодность печное отопление. Казалось, с пламенем будет легко справиться. Но огонь стал распространяться по перекрытиям, по крыше, и вскоре загорелась часть дворца, обращенная к Неве. К счастью, пожар распространялся медленно, никто при этом не пострадал; люди успевали вынести все ценное из дворцовых залов, прежде чем их охватывало пламя. Но сам дворец спасти было невозможно.
Несколько дней на Дворцовой площади бушевал огромный вулкан, извергавший огонь, дым и сажу. За его обгорелыми стенами, под рухнувшей крышей лежали груды дымящегося мусора. Чтобы огонь не перекинулся на здание Эрмитажа, на его крыше дежурили солдаты, готовые сбить пламя от множества искр, летящих с ветром. «Таким образом пожар не достиг к Эрмитажу, хотя все пламя стремилось на него по направлению сильного ветра. За цепью полков, окружавших Дворцовую площадь, стоял народ бесчисленною толпою в мертвом молчании», — писал М. И. Пыляев в книге «Старый Петербург».
Сокровища Зимнего дворца беспорядочными грудами лежали на Дворцовой площади. Ни одна вещь, ни одна драгоценная безделушка не пропали, хотя в работах по тушению пожара участвовали сотни людей. Мусор, оставшийся на пожарище, команды солдат везли на плавильную фабрику, где его сжигали, выплавляя частицы золота, использовавшегося при оформлении интерьеров.
Пожар Зимнего дворца вызвал много толков в городе. Были люди, особенно в среде духовенства, видевшие в нем Божью кару. Так, митрополит Филарет писал: «Петербург сходит с ума в идолопоклонстве перед французской плясовицей, известной Тальони, в балете „Сильфида“. Говорят, в то самое время, как она в театре бросилась в огонь, из которого ее должен был спасти ее бесстыдный языческий божок, сделался пожар, истребивший дворец. Заметили ли вы, что три страшнейшие и многоубыточные пожары у трех народов разрушили им наиболее любезное: в Санкт-Петербурге — дворец, в Лондоне — биржу, во Франции — театр».
Почти сразу после пожара началось строительство нового Зимнего дворца, завершенное в марте 1839 года. Фасады Зимнего дворца были восстановлены в своем первоначальном виде, часть интерьеров тоже повторяла прежние, созданные Растрелли. По-новому были оформлены покои, в которых жила царская семья: роскошнее, чем прежде, и с меньшим вкусом.
Руководили строительством нового Зимнего дворца архитекторы В. П. Стасов, А. П. Брюллов, А. Е. Штауберт.
Льстецы, которые есть во все времена, превозносили и сравнивали правление каждого нового императора с правлением Петра Великого. Так было и в Николаевскую эпоху. И действительно, кое-что в жизни города напоминало былые времена, но, так сказать, с противоположной направленностью. Если Петр I стремился многое заимствовать из Европы, то идеология николаевского правительства противопоставляла «растленной революционной Европе» сохраняющую монархические традиции Россию.
Так же, как в старые времена, на Конной площади стоял эшафот. В тюрьмах клеймили каторжников и бродяг, но уже не по старинке, а с помощью «механической машинки». Сам облик города разительно изменился, казалось бы, от незначительной вещи: было велено выпалывать траву между булыжниками на улицах, площадях, во дворах государственных учреждений. Аллеи деревьев, посаженные при Павле I на Невском проспекте, вырубили. Почти исчезли частные сады, которых прежде было множество. И Петербург снова стал казаться городом торжествующего камня, холодного и жестокого.
Так же, как Петр I требовал от придворных переодевания в европейскую одежду, Николай I пожелал, чтобы дамы являлись на балы во дворец в русских костюмах, эскизы которых были разработаны под его началом. Как напоминает указ 1840 года знаменитые петровские указы об ассамблеях! «Их Императорское Величество заметить изволили, что многие из дам, вопреки описаниям рисунков русской одежды для приезда ко двору, позволяют себе изменить их. Наистрожайше воспрещается отступать от утвержденной формы национального костюма, который не должен подлежать перемене иностранных мод…»
Этот указ придворным модницам был доставлен полицейскими чинами на дом, и после того как дама читала его и расписывалась, бумаги с подписями пересылались обер-полицмейстеру Петербурга. Такого город не помнил лет сто. Кажется, время повернуло вспять, перенеслось на сто лет назад… или на сто лет вперед. В 40–50-е годы XX века, в сталинские времена, царила та же «мундиромания». И сама идеология эпохи зиждилась на противопоставлении России и Запада, только определения сторон изменились: Россия стала «революционной», а Европа — «консервативной».
В 1848 году, получив известие о революции во Франции, Николай I направился во дворец наследника. Там был бал, и, войдя в круг танцующих, император возгласил: «Седлайте коней, господа, во Франции объявлена республика!» Правда, по здравом размышлении до седлания коней дело не дошло, но эта история напоминает нам недавнее прошлое.
Мундиры в николаевском Петербурге носили не только военные, но и чиновники, студенты, служащие различных ведомств. Император позаботился даже о наряде для кормилиц и нянюшек в дворянских домах: они носили «высочайше одобренный русский национальный костюм».
В сентябре 1826 года А. С. Пушкина вдруг вызвали из Михайловского, из ссылки, в Москву, где император Николай находился на коронационных торжествах. «Он был привезен прямо в Кремлевский дворец и представлен императору. Никто не может сказать, что говорил ему августейший его благодетель, но можно вывести положительное заключение о том из слов самого государя императора, когда, вышедши из кабинета с Пушкиным, после разговора наедине, он сказал окружавшим его особам: „Господа, это Пушкин мой!“» — вспоминал в своих «Записках» К. А. Полевой.
